Лейф Перссон - Другие времена, другая жизнь
— А почему сразу не сказали? — вздохнул экономист. — Тогда бы мы все решили по телефону.
— Слушаю с все возрастающим вниманием, — улыбнулся Ярнебринг.
— Если ты брокер, эта деятельность — как механическое пианино. Ты покупаешь пакет акций, если цена растет, ты продаешь их и зарабатываешь деньги, и все тип-топ. Если цена падает, ты сплавляешь их кому-то из твоих клиентов, кто оставил заказ, чем, вообще говоря, оказываешь ему плохую услугу. А если дело совсем плохо, всегда есть какой-нибудь фонд или управление, где ты рулишь, и там это все легко закопать. В любом случае у тебя на все готов ответ, а биржа за один день может повернуть — ой как!
— Все равно не понимаю, — призналась Хольт. — Ну, скажем…
— Я приведу пример, — перебил ее экономист. — Допустим, ты мой клиент, а я твой брокер. — Он показал пальцем сначала на Хольт, а потом на себя, чтобы не осталось никаких сомнений. — Утром, еще до открытия биржи, ты мне позвонила и выразила желание купить тысячу акций по цене не больше ста крон за штуку. Ну, например, компании «Муттер и сын» — известные шведские заводы. — Он слегка улыбнулся.
— Ясное дело, — подхватила Хольт. — Я так и делаю каждое утро. Только я пользуюсь услугами Нордбанка, туда мне переводят зарплату. Десять тысяч в месяц после вычетов.
— Чтобы мне много не возиться… — продолжил экономист. — Есть, конечно, множество комбинаций, но, чтобы, как сказано, не возиться, я просматриваю распоряжения на продажу от других клиентов, они уже лежат у меня на столе. И вот, представь себе, я нахожу клиента, который хочет продать акции «Муттер и сын» по цене не меньше девяносто крон за штуку. Ну так вот. Если не усложнять, я уже заработал пять тысяч. Он продает по девяносто, ты хочешь купить по сто. Я получаю разницу, которая после вычета налогов и прочего дает пять тысяч.
— Я бы съел пирог сам, — оскалился Ярнебринг. — Зачем делиться с каким-то Эрикссоном?
— Они так и поступают! — театрально воскликнул экономист. — За исключением редких случаев, когда, скажем, хотят помочь приятелю. И помогают при этом и самим себе.
— Что ты имеешь в виду? — удивилась Хольт. — Что значит «помогают самим себе»?
— Предположим, я таким образом зарабатываю для тебя миллион в год. Это примерно соответствует доходу Эрикссона за последние годы. После вычета налогов — семьсот тысяч. Половину ты платишь мне — комиссионные. Триста пятьдесят тысяч идут в мой карман.
— Это не может быть законно, — возразила Хольт.
— Конечно нет, но риска почти никакого, — уверил экономист. — Надо только держать язык за зубами, тогда риск попасться исчезающе мал. К тому же наказания за такие дела очень мягкие.
— Значит, состояние Эрикссон наживал именно по такой схеме? — спросила Хольт. — Тишлер помогал старому приятелю заработать и сам при этом не оставался без навара.
— Примерно так, — кивнул экономист.
— Выходит, Тишлер использовал Эрикссона и приплачивал ему за беспокойство.
— Вряд ли. — Экономист прикурил новую сигарету. — Тишлер, если верить финансовым газетам, стоит как минимум миллиард. И что ему эти несколько сотен тысяч, кроме ненужного риска?
— Значит, просто помогал старому дружку, — заявил Ярнебринг. Интересно, сколько стоит Ларс Мартин, вдруг подумал он. Со всеми унаследованными деньгами от продажи леса и прочим… Нет, на миллиард не потянет. Какой там миллиард, мысленно усмехнулся он.
— Так что мы с вами плохо выбираем друзей, — вздохнул эксперт по экономике. — Общаемся только с такими же, как мы сами. — Он заглянул в пустую чашку. — А кофе еще есть?
— Зарплата всегда кончается двадцатого, а месяц — тридцать первого, — загрустила Хольт, наливая ему кофе. — Почему молчат профсоюзы?
— Интересно другое, — одобрительно улыбнувшись, кивнул экономист, — почему такой вот Тишлер помогает такому вот Эрикссону. Приятели же есть у всех!
— Может быть, он был влюблен именно в Эрикссона, — ухмыльнулся Ярнебринг.
— Трахались они, вот что, — подвел итог трудам Хольт и Ярнебринга на вечерней оперативке Бекстрём.
— У Тишлера по меньшей мере восьмеро детей, он четвертый раз женат, — с сомнением покачала головой Гунсан. — Я, конечно, с ним не знакома, но сомнительно…
— Он соревнуется во всех категориях, — пошутил Бекстрём, — богатый, похотливый, трахает все, что шевелится. А Эрикссону подкидывал деньжат, чтобы тот не так тосковал по молодым розовым попкам. Миллион туда, миллион сюда — для миллиардера что за разница.
— Ну-ну. — Гунсан поджала губы. — Похоже, все его бывшие жены тоже не живут в нужде…
— Щедрый бисексуал, — ухмыльнулся Бекстрём. — Что еще?
— Клубок спутанных нитей, которые нужно распутать и связать, — отозвался Ярнебринг. — Куча вопросов, на которые надо ответить. И ни одна версия не выглядит настолько убедительной, чтобы снять трубку и позвонить прокурору… Мы надеемся скоро управиться с квартирой, — закончил он. — Может быть, на этой неделе.
— А потом желательно поговорить кое с кем еще раз, — сказала Хольт. — В частности, у него на работе.
— Давайте, давайте, — согласился Бекстрём. — А я тем временем припугну обоих его приятелей, этого живчика-брокера и рыжебородого соссе с телевидения.
На лестничной площадке было четыре квартиры, и показания живущих там свидетелей — это тоже был клубок неизвестно куда ведущих нитей. Хольт и Ярнебринг первым делом поговорили еще раз с ближайшей соседкой — фру Вестергрен. Наконец она припомнила: да, действительно, у Эрикссона была уборщица, она даже перекинулась с ней как-то парой слов, фру Вестергрен еще решила тогда, что она из Польши. Разумеется, фру Вестергрен извинилась, что этот эпизод выскользнул у нее из памяти. Однако встретились они всего один раз, и это легко объяснить — по пятницам фру Вестергрен обычно навещает свою девяностолетнюю маму в доме престарелых.
— Если я правильно поняла, она приходила как раз по пятницам, — сказала фру Вестергрен.
Ничего больше ей припомнить не удалось.
— Вы тогда сказали, что Эрикссон в последнее время сильно пил, — напомнила Хольт. — Никаких новых соображений на этот счет?
Нет, это только ее личное впечатление. С месяц назад они встретились в подъезде, ей показалось, что от него пахнет спиртным. Еще раз она видела, как он выходил из такси, походка показалась ей странной. Но она уже отошла от дома, они даже поздороваться не успели. Что-то еще было, она уже не помнит… Важно то, что все это совсем не подходило тому аккуратному, сдержанному и, уж конечно, трезвому Эрикссону, которым он был раньше.
Рядом жила пожилая пара — судя по табличке на двери, а также по сведениям, которые Гунсан удалось выудить из базы данных налогового управления. Ребята из полиции правопорядка несколько раз безуспешно звонили в дверь — никого дома не было. Поговорив с другими соседями, они выяснили, что супруги на зиму уезжают жить в Испанию, так что в начале октября их уже не было.
— Что ж они, сразу не могли докопаться? — проворчал Ярнебринг.
— Ну докопались же, — миролюбиво сказала Хольт. — Полчаса, не больше.
Беседа с третьим, последним соседом по площадке заняла довольно много времени, хотя с ним уже разговаривал паренек из полиции правопорядка на следующий день после убийства. Тогда тот сказал, что ничего не видел и не слышал, поскольку его накануне вечером дома не было, и, если других вопросов нет, он предпочел бы, чтобы его оставили в покое. И так бы тому и быть, если б дотошная Гунсан не обнаружила его фамилию в списке объектов особого наблюдения, составленном стокгольмской полицией в связи с ожидаемыми беспорядками по случаю предстоящей годовщины смерти Карла XII.
Родился в 1920 году, майор пехотных войск на пенсии. В двадцать лет записался в шведский добровольческий корпус, воевал в Финляндии и никогда не делал секрета из своих крайне правых политических симпатий. «Я не нацист, но националист, как и всякий настоящий швед», — сказал он на собеседовании, когда в середине шестидесятых хотел устроиться на работу в штаб Министерства обороны. В должности ему отказали, тогда он немедленно написал прошение об отставке из армии, которое и удовлетворили без лишних проволочек.
Последние двадцать лет он был на пенсии и чуть не все свободное время проводил в различного рода объединениях и обществах, где при каждом удобном случае провозглашал свою «национальную позицию». Финансовых проблем никогда не имел: у него были богатые родители, к тому же еще в юности он унаследовал значительную сумму от одинокой тетки, так что, как истинный офицер и джентльмен, использовал армейское жалованье «на содержание коня». В общем, личность известная, орденоносный герой Зимней войны,[21] участник многих скандальных историй, по-прежнему входящих в стандартный ассортимент офицерских собраний.
