Сантьяго Пахарес - Без обратного адреса
Целый час мы с ним возились, пытаясь понять, чего говорит, – мы еще пьяны были вдобавок, соображения это не прибавляет. В общем, он провел всю свою жизнь в одном храме в местных горах, добиваясь высшей степени созерцания, а она состоит в молчании, поскольку только в молчании слышны голоса богов. Он там жил с детства, с трех лет, а вот два года назад взял, да и сбежал, чтобы найти свою семью в Паданге. Здесь выяснил, что его брат работает в том самом клубе, в бар которого мы пришли сегодня гулять, поговорил там с официантами, пытаясь узнать адрес брата, а вышибалы при входе как увидели его монашескую одежду, так и бить. Тут уж и мы вступили в дело.
Вот так все и вышло. Монашек, не найдя родни, с порезанной головой и расстроенный донельзя, решил вернуться в свой монастырь и смиренно понести наказание, какое ему там назначат. Оказалось, монастырь в паре часов ходьбы, рядом в горах. Там, в глубине одной огромной каменной расщелины, они и расположились, потому что скалы гасили всякий звук извне, и можно было молчать сколько угодно, слушая тишину. Ну, раз нам назад, на мягкие диваны «Пайакумбу», путь после драки был заказан, мы решили пойти с малышом. К утру рассчитывали вернуться на корабль.
Парнишка показывал путь. Мы шли по старой сиакской тропе, проложенной в узком скальном проходе, – иногда плечи касались каменных стен, тянувшихся вверх. Он сказал, что тропу мало кто знает – разве только монахи, которые изредка по ней были вынуждены ходить в город за продовольствием.
Непонятно, как парень все это выдерживал – избитый и босой. Мы, тренированные ребята в крепких башмаках, уж едва на ногах стояли, когда наконец среди джунглей возник маленький храм с колоннами, статуями и небольшими строениями позади, вроде складов. Тут монашек попросил нас никогда никому про этот храм не рассказывать, ни как сюда идти, ни как он выглядит. Это тайна, и он на нас надеется. Здесь же он с нами попрощался, еще раз поблагодарив. И тут неугомонный Алахан попросил его показать нам храм, раз уж мы до него дошли. Хотя бы снаружи. Мы уговаривали его оставить затею, а он ни в какую. Мы парня спасли, так пусть покажет свой дом. Эти датчане до чего упрямы! Монашек побаивался, однако повел показывать. Предупредил, что любой шум обеспокоит его наставников, а сам прямо трясся при мысли об этом. Но благодарность его оказалась сильнее – он чувствовал себя перед нами в долгу.
Храм был помещением с одним большим алтарем и многими маленькими, к которым от большого вели узенькие коридорчики. Все выложено камнем, его названия я не знал: глухого черного цвета, он, казалось, поглощал свет факелов, горевших у стен, и наши фигуры отбрасывали причудливые тени.
Мы уже уходили, и тут Матео спросил, что это за маленькое кубическое помещение из камня, примерно шесть на шесть метров, стоявшее неподалеку от храма. Такой черный куб, словно он вдруг упал сверху и вот лежит. Монах объяснил, что здесь-то и достигается слушание абсолютной тишины и божественных голосов. Но достичь подобного уровня, который позволял тут пребывать, могли не все, а только самые подготовленные монахи. Он еще объяснял, да мы не поняли. Внутрь того каменного куба, дескать, не долетали никакие звуки извне, так что эту пустоту мог выдержать лишь могучий и специально тренированный дух.
Ну мы, естественно, захотели попробовать – как мы в сравнении с монахами, выдержим или нет. Монашек беспокоился, боялся, отговаривал. Мол, это только после тренировки можно делать и он не ручается за нашу безопасность, если мы туда войдем.
Ничего вернее нельзя было придумать, чтобы подстегнуть нашу пьяную браваду. Решили, что станем входить по очереди и пробудем там каждый по минуте. Как ни храбрились, а у порога возник спор, кому идти в кубический домик первому. Никто не хотел. Бросили жребий. И знаете, кому он выпал? Правильно, мне. Я приблизился ко входу и обнаружил над дверным проемом надпись на неизвестном языке. Побаиваясь, что это проклятие чужаку, который захочет осквернить святыню, я спросил монашка, что она означает. Он перевел: «Оставь у порога гнев, страх, волнение и желание. Чем меньше внесешь, тем больше вынесешь».
Я вошел, и они задвинули за мною тяжелую каменную дверь, заперев в темноте куба. Я двинулся к центру помещения, и шаги мои звучали обычно, отражаясь эхом от стен.
И вдруг они на ходу стали глохнуть, пока не наступила полная тишина. Словно камень впитал все звуки, как мох воду. Я не слышал ни своих движений, ни своего дыхания. Это была ненормальная, абсолютная тишина. Уши у меня заболели от напряженного прислушивания, словно я всем существом хотел уловить хоть малость и убедиться, что не оглох. Но на меня беспощадно опускалась, как облако, неестественная пустота тишины. Я находился в черном кубе несколько секунд, но уже мечтал если не слышать, то хотя бы представить, какими бывают звуки. Жаждал знать, что они существуют. Понял, что пытаюсь кричать, чтобы вырваться из удушающей пустоты беззвучия, но моя бедная глотка звуков не порождала, они куда-то пропадали здесь, в этом странном пористом черном камне.
Я замер, будто меня скрутили и не давали шевелиться какие-то ледяные великаны. Не мог двигаться или подать голос. Душа тоже застыла, как и тело. Именно так, я уверен, чувствуют себя мертвые. Если они себя чувствуют…
Когда я уже прощался с жизнью, потому что голова моя была готова взорваться, пришло облегчение – я вроде бы что-то уловил. Издалека послышался тихий ритмичный стук, и он приближался. Словно извне кто-то сначала тихо, а потом все громче стучал в стену. Я подумал, что это друзья стучат, и сердился, что они так надолго меня здесь оставили, в уверенности, что прошли долгие часы. Звук просачивался из стен, точно они отдавали его после того, как вобрали. Монотонный стук с интервалом в полсекунды, он был все отчетливее и вот достиг меня, будто свет хлынул в комнату. Я ловил его всем телом, кожей, жадно впитывая, как жаждущий пьет. Лишь немного успокоившись, сообразил, что́ именно я слышу. Это были удары моего сердца.
Усиливаясь, их гулкий звук словно выходил вон из моего тела, ударялся о стены, стократно усиливаясь, и обрушивался на меня снова, как волны, со всех сторон. Каждый следующий казался тяжелее, громче предыдущих, они были оглушительны. Теперь я боялся, что стены не выдержат этих ужасных толчков и разрушатся, а потолок упадет на меня сверху. Следующей мыслью было – если стены и выдержат, то не выдержу я сам.
Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и на дрожащих ногах, последним усилием бросил себя в сторону выхода. Ощутил, как мое тело, падая, ударилось о землю, а оглушительные, ужасные удары затихли. Потом была только тьма.
Вскоре я почувствовал тяжелые, истеричные пощечины, которое мне щедро отваливали товарищи, напугавшиеся до икоты. Они думали, я уж помер. Но я открыл глаза, и меня вытащили из кубического строения. Больше никто там закрываться не захотел. Я отдышался, и мы пошли назад на корабль. Больше я никогда не слышал о молодом монахе, но порой спрашиваю себя, как он там, сильно ли его наказали и закрывался ли он внутри черного куба. Слышал ли он голоса богов.
Присутствующие разразились аплодисментами, а Эстебан сделал изрядный глоток пива и шумно перевел дыхание – словно он все то время, пока рассказывал, не дышал. Грохот аплодисментов вывел Давида из ступора, и первое, чем он рьяно занялся, – это поиском среди ритмично всплескивающих ладоней шестипалой руки. Безуспешно – все задвигались, освещение было слабым. Он заметил, что маленький Томас задумчиво сидит возле матери на первом ряду и не двигается. Может, он чего-то не понял в рассказе и теперь размышляет об этом? Давид обернулся – Сильвия тронула его за руку.
– Это было совсем не плохо, правда? Я слышала, что в деревнях часто встречаются такие повествователи-самородки.
Да, подумал Давид, с той разницей между самородками и Эстебаном, что его рассказ правдив или хотя бы опирается на факты, а самородки в основном орудуют бродячими легендарными сюжетами. У человека, пятнадцать лет бороздившего моря-океаны, наверняка полно подлинных историй из жизни. Только рассказывай, разве что чуть приукрашивая на радость слушателям.
– Да, частично напоминает «Сердце-обличитель» Эдгара По.
– Ты, милый мой, думаешь лишь о книгах.
«Нет, – мысленно возразил Давид. – Кроме книг, я еще могу думать об одном писателе».
Народ повалил из таверны на улицу. Если бы Давид не погрузился в мрачные размышления о себе, книгах и писателях, то заметил бы, что у человека, бок о бок с ним выходившего из дверей, шесть пальцев на правой руке.
Они любили друг друга в тот вечер неистово, бесстыдно и свободно, как звери в лесной чаще. Сильвия, едва приехав в Бредагос, по непонятной для Давида причине стала просто ненасытной. Горный воздух или отпускное настроение были тому виной, но только они уж и забыли, когда им было так хорошо вместе в последний раз.
