Анна Данилова - Волчья ягода
Конечно, я не могла не взять трубку. Но, услышав знакомый и ненавистный мне голос Матвея, поняла что-то для себя важное… Кроме того, он говорил довольно конкретно, и трудно было не понять, кто за стоит за всем этим ужасом…
– Мышеловка захлопнулась, Анечка… – хохотнул он в трубку, – узнаешь мой голос? Ты меня любишь? А мужа своего ты тоже любила?
– Что тебе от меня нужно? Верни мне сумку с документами и деньгами! Ты же получил свое…
– Ты видела своего мужа?
– Какого еще мужа! О чем ты? Его нигде нет…
– Его голову ты только что положила на блюдо и сунула в духовку, предварительно натерев солью и перцем… не забудь еще полить вином, чтобы он не смердел… Ты чем отрезала его голову: маникюрными ножницами или садовыми? Он не кричал, когда ты его…
Я бросила трубку и поняла, что Матвей нарочно тянул время, чтобы успеть прислать на квартиру своих людей или милицию. Кого угодно, кто мог бы схватить меня и обвинить во всех смертных грехах…
Я собралась очень быстро и даже успела где только возможно стереть отпечатки моих пальцев – мало ли что – и уже через несколько минут стояла одетая, с пластиковым пакетом в руках, в который я сунула кое-какую еду из холодильника и початую бутылку коньяку. Денег у меня не было, а потому соседство Доры (или дуры) теперь было более чем кстати.
Она открыла мне сразу. И даже успела криво улыбнуться, прежде чем я, протолкнув ее вперед и приставив к ее горлу прихваченный из квартиры Вика кухонный нож, приказала принести мне всю имеющуюся в доме наличность.
– Если закричишь, я перережу тебе горло… Я не шучу. А если узнаю, что ты имеешь к этой истории какое-нибудь отношение, ни я, ни Вик тебе этого не простим…
Я продолжала говорить о нем в настоящем или будущем времени так, словно он был еще живой и действительно мог что-то сделать для меня или Доры. Бедняжка, разве могла она представить, в каком виде сейчас находится ее хозяин и, вообще, что ее ждет, если она сунет нос в нашу квартиру?! Но я знала, что, как только я уйду, она первым же делом бросится туда хотя бы для того, чтобы узнать, не стащила ли я что-нибудь ценное. И ей повезет, если она попадет туда ПОЗЖЕ милиции, а вот если ДО, ей придется трудновато. Вряд ли Дора сумеет объяснить появление в доме мертвой головы хозяина и свое пребывание там…
Я ходила за ней по пятам и смотрела, как легко она достает деньги из банок с крупами, из ящиков письменного стола, из пустого цветочного горшка… Нехитрые места. Я поняла, что остальное, ОСНОВНОЕ она хранит в более надежном месте, иначе не смогла бы она вот так спокойно отдавать мне эти жалкие, свернутые трубочками стодолларовые бумажки. Нет, Дора, безусловно, будет биться до смерти за свои денежки…
– Где тайник? – спросила я ее, чувствуя, что теряю время, что вот-вот в подъезде появятся люди, пришедшие по мою душу. Мне просто необходимо было как можно скорее выбраться отсюда…
Я полоснула Дору ножом по руке, которой она протягивала мне последнюю, по ее словам, долларовую купюру. Брызнула кровь – мне надо было лишь показать ей, что я не шучу, и она поняла это… Не издав ни слова, а только взвизгнув, словно захлебнувшись в своем бессилии и злости, и понимая, что следующим движением я, быть может, точно так же полосну ножом уже по ее жирненькому горлу, Дора, закатив глаза, судорожно замотала головой… Мозг ее, должно быть, лихорадочно работал, раздумывая над тем, отдать мне деньги или нет, но сама она, подчиняясь инстинкту самосохранения, одному из сильнейших инстинктов всех животных, двинулась в сторону кладовой…
Картонная коробка, набитая долларами, была извлечена из тайника в стене, обклеенной плотными обоями. Дора, повернув ко мне голову, смотрела на меня с непередаваемым ужасом. При всей своей природной глупости, почувствовав в этот миг смертельную опасность, она попыталась улыбнуться мне, чтобы смягчить тот приговор, который уже прочитала в МОИХ глазах.
Но все было бесполезно. Я не могла оставить живого свидетеля…
Нож был хорошо заточен и, касаясь плоти, входил в нее как в масло… Вот только звук – хрипло-булькающий, свистящий и влажный – действовал мне на нервы…
Пустая картонная коробка из-под денег очень быстро напитывалась кровью… Дора смотрела куда-то в пространство, так и не проронив ни слова перед смертью. Возможно, она до последнего мгновенья ждала помощи от Бога?..
Я же, тщательно стерев с ножа кровь полой Дориного халата, сунула его в сумку поверх денег и прихваченных документов покойницы и, захлопнув за собой дверь, сначала поднялась на несколько этажей выше, чтобы из окна подъезда выглянуть на улицу и посмотреть, нет ли возле подъезда милицейской машины, и, только убедившись, что ПОКА все спокойно, вызывала лифт, и уже через несколько минут бежала в сторону булочной, чтобы, спрятавшись в темноте арки, отдышаться и, уже взяв себя в руки, спокойно остановить такси и отправиться на вокзал. В Москве мне было нечего делать».
Глава 6
– Я поживу пока у тебя? – спросила Берта и не узнала своего голоса. Он сильно изменился, стал более твердым и даже хрипловатым, словно она сорвала вчера не только свою душу, но и тело, и голосовые связки, словом, все то, что еще оставалось у нее в этой жизни. Кроме истерзанного тела, раскалывающейся головы и искусанных губ, оставался еще работающий на полную катушку мозг. И в этом было ее спасение. Что же касается чувств, то основное чувство – месть – было удовлетворено. Сполна.
– Может, примешь ванну? – спросил Миша, стараясь не смотреть ей в лицо. Они оба испытывали приблизительно одинаковое чувство, не позволяющее им пока говорить, поскольку слишком уж страшное дело они совершили, чтобы теперь можно было вообще дальше жить и дышать. Быть может, поэтому его предложение показалось Берте более чем неуместным. И все же в ней словно что-то ожило, как будто начал таять кусочек льда, острые края которого рвали изнутри грудную клетку…
– Я бы с удовольствием, но у меня нет сил… – слабо улыбнулась она, чувствуя, как по щекам ее льются горячие слезы. – Я, наверное, скоро умру.
И она не лукавила, ей действительно казалось, что совсем скоро придет избавление, смерть, которой она уже не боялась. Она устала бояться. И теперь, когда она чудом осталась жива, ей показалось, что смерть не простит ей этого… Они должны были встретиться – Берта и смерть – еще там, в бункере, и она должна была принять смерть в клетке, как приняла ее Мила.
Чувствуя, что жить ей осталось недолго, Мила рассказала Берте о Михаиле и сообщила его адрес.
– Если останешься жива, найди его и все расскажи. Он тебе поможет. Миша добрый, хоть и глуповатый. Такие, как твой Ромих, не прощают… И ты никогда не сможешь объяснить ему, каким образом ты оказалась здесь и почему осталась жива…
Она говорила так, словно знала Ромиха, хотя на самом деле о нем ей рассказала Берта. Причем в двух словах.
– Но почему ты думаешь, что он не поверит мне?
– Да потому, что все его мужское естество воспротивится тому, какой ты стала. Он же ночи спать не будет, представляя, что с тобой вытворяли другие мужчины… Поверь, все мужики – собственники, и жена, то есть вещь, которая им принадлежит, вернее, принадлежала… должна быть высокого качества и, безусловно, чистая. Поверь мне, у меня было много мужчин, очень много… И я хорошо знаю эту породу. Быть может, он внешне и выразит свою жалость по отношению к тебе, но в душе будет брезговать тобой, как брезговал бы своими штанами, которые неделю провалялись на помойке…Ты должна меня извинить за такой натурализм, но лучше, если это тебе скажу я, чем ты испытаешь это на своей шкуре…
Миле было трудно говорить, потому что у нее было разбито лицо: один из мужчин, которых приводил сюда «хозяин», надавал ей столько пощечин, что у Берты, которая при этом присутствовала, до сих пор звенело в ушах…
– Скажи, зачем они это делают? Разве ЭТО может принести им удовольствие?
Мила, вздохнув и слабым движением руки отведя со лба жесткие от грязи и запекшейся крови волосы, разлепила разбитые губы и усмехнулась:
– Да они же все уроды! Ты только посмотри на них! Это же выродки… Закомплексованные донельзя. Извращенцы, которые уже все в жизни перепробовали, больные люди… Мне рассказывали, что в крупных европейских городах, таких, как Париж, существуют специальные клубы для садистов, мазохистов, для людей, которые в шестидесятилетнем возрасте играют роль трехмесячных младенцев, чтобы только испытать на себе нежное прикосновение женских МАТЕРИНСКИХ рук… Но там женщины, которые удовлетворяют мужчин таким образом, получают большие деньги и, что самое главное, идут на это сознательно… И синяки, и ссадины, а также унижения, которые им приходится испытывать, становятся неотъемлемой частью их профессии… Здесь же, в этой грязной Москве, все деньги получает хозяин этого подвала или ресторана, а нас потом просто убьют, чтобы мы молчали… Уровень развития нашего общества отражается абсолютно на всем. Наше общество тоже больное. Больное, как эти извращенцы. Посмотри на меня, голую, грязную, лохматую, изнасилованную, избитую, униженную, раздавленную, полумертвую… Я тебе НИЧЕГО не напоминаю?
