Дмитрий Вересов - Тихий Дон Кихот
– То есть как это – не может?
– Ну вот представь, клонирование человека запрещено. Но все же понимают, что запрет этот долго не протянет. Исследования ведутся. Это реальный путь к спасению человека от множества болезней. Возможность создавать запчасти. Выращивать новое сердце взамен истрепанному. Новую печень взамен испитой. Новые легкие взамен прокуренных. И все это родное, неотторгаемое. Следовательно, продолжительность жизни и ее качество резко повысятся. Но для кого? Для тех, кто сможет заплатить за это. А через некоторое время это приведет к разделению общества уже не на классы, а на виды. Те, у кого есть деньги, генетически изменятся. Появится новый вид. Биологический. Это разделение будет фатальным. Отсюда рукой подать до геноцида. И что станет с человечеством?
– Да экологическая катастрофа какая-нибудь раньше случится… Вот я читала недавно, что весной медведям есть нечего и они собирают по лесу пластиковые бутылки. Собирают и грызут. Нравится им. А потом… Лето они еще протягивают. Но весь этот хлам лежит у них в животе и не растворяется. А потому они не набирают на зиму вес. И спать не ложатся. Начинают шататься по лесу. А шатунов принято пристреливать.
– Так за пару лет всех и перестреляют, – сказал Брежнев, но думал он, похоже, уже совсем о другом. – Давай, Анечка, поедем куда-нибудь поужинаем и согреемся. Да… В Испании-то потеплее будет.
В ресторанчик поехали уже в сумерках. Надо было позвонить Корнилову, но вспомнила Аня об этом только в машине. Вчера она про встречу с отцом ничего ему не сказала. Наверное, боялась сглазить. А может, боялась себе признаться в том, что просто говорить не хотела. Не хотела его огорчать. Уж как-то очень болезненно он воспринимал ситуацию с домом и с Аниным благодетелем-родителем. Как будто бы это не отец ее, а могущественный поклонник. Как будто это был немой упрек самому Корнилову, такой дом за всю свою жизнь не заслужившему.
Странно все-таки устроен был Анин муж. Необычная, какая-то поэтическая ревность, даже там, где ее в принципе быть не может и не должно. Пока ехали ужинать, она все же мужу позвонила. Сказала, что приедет поздно. Он не стал задавать ей никаких вопросов. Но по голосу она поняла, что при очной ставке вопросы непременно возникнут. И даже на некоторое время расстроилась. Огорчать его Аня вовсе не собиралась.
В маленьком японском ресторане на Петроградской миловидная официантка калмыцких кровей окинула Брежнева цепким оценивающим взглядом. По Ане скользнула, как по предмету неодушевленному, давая понять, что такому импозантному мужчине она явно не пара. Ане даже смешно стало. Как это прекрасно, что отцовское чувство не зависит от таких мелочей, как красивое платье и вечерний макияж. Сегодня Аня была в своем абсолютно естественном виде. Хочешь узнать свою дочь, посмотри на нее, как на ребенка, без всякой косметики. Комплексов по этому поводу у Ани не было никогда. И она шепнула, наклонившись через стол:
– Она подумала, что я ваша девушка. Я вас компрометирую… Ей кажется, что вам положено появляться в свете с женщиной в бриллиантах и манто?
– Что она понимает в женщинах…– Он посмотрел на Аню необыкновенно теплым взглядом. – Быть рядом с такой девочкой, как ты, – для меня честь.
– Ну что ж… Принимается, – промурлыкала Аня, вполне довольная.
На столе мягко светил японский фонарик из рисовой бумаги. За окном моросил мелкий дождь. Брежнев закурил, спросив у нее разрешения. Волнение отпустило, и когда калмычка принесла заказанные ими суши, Аня почувствовала безумный голод. После поездки в Японию она считала себя большим спецом в японской кухне. А когда оторвалась от разглядывания красочного «мориавасэ Фунэ» и уже собиралась схватить палочками любимое «сякэ кунсэй абогадо носэ», наткнулась вдруг на пристальный взгляд Сергея Владиславовича. Он затянулся сигаретой, улыбнулся одним краешком губ и отвел глаза, глядя на медленно рассеивающийся дым. А потом сказал:
– Ты очень похожа на Машу… На свою маму. Странное ощущение… Как будто бы вернулся в прошлое. Как будто снова двадцать лет. – И после небольшой паузы спросил немного другим голосом: – Как она поживает?
– Ничего. Прожили с отцом больше двадцати лет. У него свой музей, краеведческий. У нее хозяйство. В город не перебрались, хотя была возможность. Так что все неплохо. Расскажите мне о вас с ней, – попросила его Аня вкрадчиво, боясь спугнуть тему, ради которой пришла на эту встречу. – Что это было?
– Она тебе ничего не рассказывала? – небрежно спросил он, стряхивая пепел с сигареты.
– Никогда. – Аня смотрела на него во все глаза, подавшись вперед.
– Знаешь, возможно, она этого никогда и не сделает. Это ее право. Ей не захочется разрушать твои представления о ней, как о матери. Мы не можем думать объективно о своих родителях. А ведь наши мамы были когда-то девочками. И чем легкомысленнее была девочка, тем скорее она становилась мамой. А нам почему-то кажется, что мамой она стала потому, что, наоборот, была очень серьезной. Если бы человечество само решало, когда ему иметь детей, нас бы уже давно не было на Земле. Ты – взрослая девочка. Ты замужем.
– Да. И не в первый раз…
– Удивительно, когда ты все успела… Значит, знаешь, что отношения между мужчиной и женщиной бывают разными.
– Да, знаю, – сказала Аня. – Вот только вопрос, насколько разными…
– Можно прожить с одним человеком тридцать лет и три года, а можно три дня. И что из этого было любовью, а что нет – не нам судить. Верно?
– Может быть, и так.
– Она была вылитая Одри Хепберн, – сказал человек, похожий на Ричарда Гира. – Ты тоже на нее похожа. Но Маша… Девочки тогда носили платьица. И эти распахнутые глаза. Улыбка. Жемчужная… Она все время смеялась. Ее нельзя было не заметить. И я, конечно, заметил. И не только я… Это, может быть, все и решило. Я привык своего добиваться. И смотреть не мог на всех этих комсомольских вожаков, которые вокруг крутились. Ну что тут сделаешь?.. Комсомол – это молодость. Как тут без любви.
– А где вы с ней познакомились?
– Ты будешь смеяться… Это так по нынешним временам смешно звучит. На областной конференции ВЛКСМ. Я был комсоргом курса. Ленинским стипендиатом. Все такое… И меня отправили туда делегатом. Тогда это была большая честь. И мне это было на руку. Для делегатов, активистов, вожаков все двери открывались гораздо легче. А я мечтал о науке. Мне нужны были козыри…
– Так что же мама…
– Конференция шла неделю. Эту неделю мы были вместе, – сказал он неожиданно коротко и жестко. – Хочешь еще вина?
– Нет, спасибо. А потом? – Ане не верилось, что на этом он закончит. Но, судя по выражению его лица, ему отчего-то расхотелось об этом рассказывать. Или он не хотел говорить лишнего?
– А потом мы умерли друг для друга, как Ромео и Джульетта. Нас секретарь обкома этими словами и ругал почем зря… Рамеа и Жульетта.
– И вы ее никогда больше не пытались найти?
– В одну воду дважды не войдешь. И потом… Мы были очень разными… Это была вспышка, одурение. Мне даже не вспомнить, о чем мы говорили. И говорили ли вообще… К тому же времени у меня потом не было. Конференция была в мае. Разъехались, и сразу сессия. Летом – СНО, конференция биологов. На следующий год диплом. Потом аспирантура и второе высшее… И так всю жизнь. Анечка, поверь мне, я не думал о женщинах вообще. Это – чистая правда. И о Маше Гвардейцевой не вспоминал. Только когда «Римские каникулы» показывали, что-то такое вспоминалось… Но если бы я знал… А может быть, и хорошо, что ничего не знал тогда. Потому что всему свое время. Так распорядилась судьба. Ей виднее.
– Вы фаталист? – удивилась Аня. – Верите в судьбу?
– Я верю в то, что ничто не случайно.
– И поверили Пафнутьеву сразу и безоговорочно?
– Я сам все сверил…
– Что?
– Исторические документы и дату твоего рождения. Пламенную речь на съезде мой однофамилец произнес 18 мая. Это был наш с Машей апогей. А ты родилась 23 февраля. Все точно. И потом… я тебе очень рад, Аня. Ты – моя.
«Ты – моя» – этими же словами в исполнении Корнилова и закончился для нее тяжелый день, когда поздно ночью, Аня притушила праведный гнев мужа лаской. «Да здравствует частная собственность!» – с этой мыслью она и заснула.
Глава 12
Если кто-нибудь из родственников твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но, напротив того, прими с честью и обласкай…
Поезд опаздывал.
Аня стояла на вокзальном перроне и с тоской смотрела на темнеющие носы своих замшевых туфель. Хотелось, чтобы родители увидели ее красивой, состоявшейся, и сердца их возрадовались.
Но чем дольше она ждала, тем безнадежнее коричневая замша превращалась в бордовую. Похоже было, что туфельки впитывают воду прямо из окружающей среды. И было им все равно, что Аня стоит под зонтиком.
Когда она покупала их, то некоторое сомнение промелькнуло в ее левом полушарии, специализирующемся на рациональных выводах и логике. Но победило правое, заведующее художественным восприятием действительности. Туфли были красивые. На высоком каблуке. И подходили к имевшимся с незапамятных времен замшевым перчаткам. Она увлеченно убеждала Корнилова в том, что покупка стоящая, хотя он и не возражал. Убеждала она скорее саму себя, наклонялась, доставала руками в перчатках свои туфли и показывала: «Ну, видишь, как подходит!». «Да-да! Вот так и ходи… – сказал Михаил серьезно. – Так лучше видно ансамбль».
