Дмитрий Вересов - Тихий Дон Кихот
Вопроса – куда они едут – перед ней больше не стояло. Едут куда надо. Рядом с этим совершенно незнакомым человеком ей было уютно. Хотелось доверять ему. Сразу. Без всяких увертюр. Хотя тут же она сама над собой и посмеялась. Ничего себе, без увертюр. А дом?! Да это не увертюра, это целая симфония в ее честь. И вот именно поэтому она смотрит на него с восхищением и считает его немножечко волшебником. И ей стало как-то не по себе. Значит, он просчитал ее реакцию. Знал, чем взять. И взял. Купил ее симпатию. И она сказала вдруг, без всякого предисловия, с таким выражением, как будто до этого они обсуждали эту тему час:
– Ведь вы же не хотели меня подкупить?
Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее с ироничной улыбкой.
– Я ждал этого вопроса. – Он выдержал паузу. – Нет. Конечно, нет. Не так грубо. Я хотел тебя заинтриговать. Хотел дать тебе повод сделать ответный ход. И заодно разведать, что тебе обо мне известно.
Они въехали в Пушкин. И стремительно приближались к Египетским воротам. Аня никогда не была здесь весной. Вместо тенистого парка из-за ограды выглядывало зеленое кружево народившейся клейкой листвы. А на газонах цвели первоцветы.
– Знаешь, Анечка, так устал от испанского лета. Захотелось в нашу северную весну. В парк. Пойдем. Побродим. Там и поговорим обо всем. У них, у испанцев, знаешь ли, что женщины, что природа – все знойное. Никаких полутонов. Это все равно, что музыку все время слушать на полную громкость. Оглохнуть можно.
Они оставили машину на обочине аккуратной улочки города Пушкина и направились к парку, но не к вышколенному Екатерининскому, а таинственному дикому Александровскому. Брежнев накинул на плечи черное пальто, которое привез в машине заботливый водитель Толя. Аня застегнула молнию на куртке до самого подбородка. Солнце спряталось за деревьями. А небо сплошь было ярко-розовым. И пустынный парк от этого казался декорацией к какому-то классическому балету.
Сергей Владиславович остановился. Повернулся к ней, потом воздел глаза к небу, улыбнулся и как будто бы не решался о чем-то спросить.
– Анечка, дай я тебя за руку возьму. Хоть узнаю, как это дочь на прогулку выводить. – Он протянул Ане руку ладонью вниз и повел ее по благоухающей весенними ароматами аллее. И то, как чувствовала себя ее рука в его руке, Ане интуитивно понравилось. Надежно.
– Значит, вы боялись мне позвонить. И если бы я не сделала это первая, то мы бы никогда не встретились?
– Но ведь ты же позвонила… Сделала шаг мне навстречу. Я на это очень надеялся. – Он помолчал, усмехнулся каким-то своим мыслям и, не глядя на Аню, продолжил. – Вернее, я подумал, что если ты позвонишь, то значит, так тому и быть. Значит, все правильно. А если нет… Я бы оставил все как есть. Но на душе у меня не скребли бы кошки. Я бы знал, что ты живешь в доме, который достался тебе от отца. Но самое смешное, что в этом случае я сам не стал бы с тобой встречаться.
– Вы настолько неуверенный в себе человек? Никогда не поверю.
– Вряд ли бы ты стала интересоваться каким-то там выискавшимся папашей. А может быть, и нет. Может, это только мои комплексы по поводу отцовского появления. Я знаю, как все это может жалко выглядеть, вся эта «встреча на Эльбе». У меня ведь родители развелись, когда мне было что-то около двух. Отца я не помнил. А он о себе не напоминал.
– И вы встретились с ним уже взрослым?
– Не совсем. Мне было десять.
– И?
– Я долгие годы не мог вспоминать об этом без чувства неловкости. Парализующей неловкости. – Он поднял брови и тряхнул головой. – Аж сейчас мороз по коже. Нет, не от сыновьих чувств. От фальши. Он сказал: «Потом я тебе все объясню». Или: «Потом ты сам поймешь». Но говорить это десятилетнему мальчишке – такая фантастическая глупость. Только в кино это звучит наполненно. А в жизни… И потом больше он не появлялся. Видимо, я должен был все понять сам. И я понял.
– И что вы поняли? – спросила Аня тихо.
– Что не нужен ему, – просто сказал Брежнев, откинув голову назад и блаженно глядя в розовое небо. – Я его не виню. Потом я много раз благодарил Бога за то, что один на белом свете. Что абсолютно свободен. Что никто не ждет меня у окна.
– И вам никогда не хотелось, чтобы вас кто-то ждал?
– Я терял людей, которых любил, Анечка. И я знаю, как это больно. Чем больше людей ты любишь, тем ты уязвимее. Есть что терять. А когда ты один, то и умирать не страшно.
– И что же, вы специально старались никого не любить? Это ведь невозможно!
– Иногда мне и стараться не надо было. Были времена, когда я не замечал, лето на улице или зима, день или ночь. Столько было работы. Все время в кабинете, в лаборатории. И ночевал там. Тогда и стараться не надо было…
– В лаборатории? – Аня удивленно на него посмотрела. – Я думала, у вас бизнес… Так чем же вы занимаетесь, Сергей Владиславович? Если это, конечно, не государственная тайна…
– Почти угадала, – сказал он серьезно. – Пятьдесят процентов моих исследований – государственная тайна. Я – пограничник… Не смейся, пограничник от науки. Я работаю не только на границе таких наук, как биология, психология, химия, но и занимаюсь пограничными ситуациями человеческого сознания. Пограничники… А в некотором роде мы и партизаним, подпольничаем. И государство нас в этом поддерживает… Вот такие вот дела, Анечка.
Брежнев вздохнул, и опять в который уже раз за вечер, на лице его промелькнула загадочная улыбка. Ане казалось, что ему все время немного смешно, и он старается это скрыть. Может, его так забавляло новоявленное чувство отцовства?
– Ну, а чем сейчас занимаешься ты? – спросил Брежнев.
– Завоеванием человеческого сознания, – ответила Аня.
– Значит, мы в чем-то коллеги, – не то спросил, не то согласился Сергей Владиславович.
– Пытаюсь навязать людям то, что им не особо нужно. Рекламой. Вот, например, придумала вчера рекламу для телефонов «Нокия». «Безрукие – без „Нокии“. Так не прошло. А по-моему, так гениально.
– Ну да… Еще бы лучше было «Безногие – без „Нокии“.
– Ну, в общем, по-моему, идея полной беспомощности и даже ущербности индивидуума без телефона «Нокия» передана на все сто процентов. Ну, можно еще донести такую информацию, что только деревянные по уши не пользуются этим телефоном – «Пиноккио без Нокии». Сама не знаю, как до этого докатилась. Слушала вас и думала, вот люди делом занимаются. Спасением человечества. А я…
– Еще неизвестно спасением ли, – вздохнул Брежнев. – Может, и наоборот…
Они гуляли по старому парку до тех пор, пока аллеи не стали совсем насупившимися и сумрачными.
– Все ученые занимаются разными науками, – говорил Брежнев. – Это Вавилонское столпотворение. Все говорят на разных языках. Физик не понимает генетика. Химик не понимает физика. А ведь наука – это разгадывание Божественного замысла. Это раскопки. Ученые счищают пылинки хаоса с хребтов законов. Как бы это высокопарно ни звучало, так оно и есть. Для меня веры не существует, потому что верить можно только в то, чему нет доказательств. А моя работа – это постоянное доказательство рукотворности мира.
– А в чем это доказательство выражается?
– Ты умеешь вязать? – неожиданно спросил он. – Я тоже умею. В детстве научился. Но я вот о чем. Когда тебе показывают, как двигать спицами – это очень просто. А если бы тебе дали носок и сказали, пойми сама, как он сделан. И даже не намекнули бы на то, что нужны спицы. Ты бы мучилась с ним неизвестно сколько. Ты бы сначала смотрела, потом резала, потом вдруг тебе бы повезло, и ты на пятидесятую попытку нашла бы нитку, за которую надо потянуть и все распускается. Возможно, ты и начала бы что-то понимать. Но так никогда и не смогла бы сделать ничего подобного. Я уж не говорю о повороте пятки.
– А при чем здесь наука?
– При том, что наука – это распутывание носков, связанных Богом. А он связал их еще и с узором, что значительно затрудняет задачу. За всю свою жизнь мне, может быть, удалось понять, как связана одна только петелька. И то это наполняет меня таким восторгом. У человечества коллективный разум. В этом наша сила. Но в этом и наша слабость. Бог не дает осмыслить свой замысел. И защищается с помощью современной Вавилонской башни. Нет единого интеллекта, который бы владел всей информацией. Один человек не знает ничего. Даже ученый. Это ж представить только – физики и химики разные факультеты заканчивают. Физика и химия разделены! Вот представь только – у Бога есть алфавит. Гласные изучают химики. Согласные – физики. Сможет кто-то из них хоть что-нибудь прочесть и понять? А потому и последствий научного прогресса никто до конца предугадать не может.
– То есть как это – не может?
– Ну вот представь, клонирование человека запрещено. Но все же понимают, что запрет этот долго не протянет. Исследования ведутся. Это реальный путь к спасению человека от множества болезней. Возможность создавать запчасти. Выращивать новое сердце взамен истрепанному. Новую печень взамен испитой. Новые легкие взамен прокуренных. И все это родное, неотторгаемое. Следовательно, продолжительность жизни и ее качество резко повысятся. Но для кого? Для тех, кто сможет заплатить за это. А через некоторое время это приведет к разделению общества уже не на классы, а на виды. Те, у кого есть деньги, генетически изменятся. Появится новый вид. Биологический. Это разделение будет фатальным. Отсюда рукой подать до геноцида. И что станет с человечеством?
