Андрей Константинов - Дело о картине Пикассо
Не скрою, что в пору полувлюбленности в Обнорского я даже иногда представляла себе картину, которая явилась мне в этот вечер. Мне казалось, что все его казарменные идиотские шутки, глумливые улыбочки и скабрезные высказывания по поводу женщин — наносное и показное. Сильные мужчины не позволяют себе плохо думать о женщинах. А он был сильным. Иногда Обнорский позволял себе расслабиться — и становился умным рассказчиком, с тонким чувством юмора, восприимчивым к движениям души. Но стоило собеседнику, вернее, собеседнице, повести себя точно так же — Андрей тут же закрывался и становился таким, каким был обычно: властным, безапелляционным, солдафоном и мужланом. Одна девушка, до смерти влюбленная в Обнорского и признавшаяся ему в этом, когда он подвозил ее до дома, в ответ на его глумливое: «Ну тогда раздевайся!», сказала ему: «Ты ходишь по моей душе, не снимая обуви…» Помоему, это отражало суть взаимоотношений Обнорского с женщинами.
Подобным образом он пытался вести себя и со мной. То с кнутом, то с пряником он настойчиво проникал в мою душу. Но, хотя вот уже столько времени самые разные люди болтали о нашей близости с Обнорским, между нами не было ничего интимного. Сальные шуточки, фамильярные поглаживания и похлопывания, даже поцелуи в щечку или лоб — да. Ничего большего. Я не могла позволить человеку, которого, в общем-то, уважала, но чьи манеры и способ общения мне претили, проникнуть в мою душу, чтобы он топтался там, не снимая обуви. Я подозревала, что Андрей знал об этих моих установках. В нашей с ним ситуации, что называется, нашла коса на камень. Я — человек уступчивый, но у меня есть свои принципы.
Обнорский недоумевал: с какими-то рубоповцами-рецидивистами и голландскими адвокатами я могу переспать через несколько дней после знакомства, а с ним, спустя столько лет, — нет. Это и задевало его, и разжигало «спортивный интерес», и даже подчас заставляло мучиться в поисках ответа на вопрос «почему?». Наши с ним отношения напоминали поединок. Укол в его пользу, укол — в мою. Сдаваться на милость Обнорского не имело смысла. Я уже давно отказалась от мысли, что, отдавшись душой и телом Обнорскому, смогу этой жертвой — а для меня такой шаг был бы жертвой — заставить его навсегда стать таким, каким он бывает очень нечасто…
Но сейчас, когда я увидела Андрея стоящим в дверях и обеспокоенно вглядывающимся в глубину моей квартиры, в голове моей мелькнуло: «А вдруг?» Ведь не просто же так он притащился сюда, на окраину города, ближе к ночи? Не для того же, чтобы бросить к моим ногам цветы и распить со мной шампанское? Период «букетно-конфетных» отношений у нас уже давно миновал.
Видя смятение в моих глазах, Обнорский нерешительно (что для него не характерно) спросил:
— Ты не одна? — И застыл в ожидании ответа. Я видела, как заходили желваки на его скулах, как в нетерпении он сжал в руках несчастный букет.
— Одна. — Я посторонилась. — Проходи.
Андрей вошел в квартиру, заглянул в гостиную. Увидев одинокий фужер с так и не пригубленным «Мартини», спросил, без обычного своего подкалывания:
— Выпиваешь? Одна? Случилось чего?
Потом, не дожидаясь ответа, сел в кресло. Осматриваясь вокруг, заметил:
— Уютно у тебя. Не по-мещански уютно. И ты в домашнем халате тоже уютная. Жаль, что ты на работу так не ходишь. — Обнорский говорил мягко, но не вкрадчиво — без желания спровоцировать.
Моя настороженность стала куда-то уходить. Видеть Андрея в этом кресле, в доме, где давно нет любимых мужчин (Петрушу я в расчет не беру), было как-то странно. Но мне эта картина явно пришлась по душе. Хотя, наверное, еще сегодня утром я бы себе такое и представить не могла — не только как возможность, но и как желаемое.
То, что Обнорский не делает никаких телодвижений по отношению ко мне, тоже было странным. Чтобы разобраться со своими мыслями, я направилась на кухню:
— Нарежу лимона.
Солнечные кружочки аккуратно ложились на доску под моим ножом. Внезапно я почувствовала прикосновение его губ к своей шее. Оно было таким бережным, что у меня перехватило дыхание. Повернув меня за плечи, Обнорский прижал мое лицо к своей широкой груди, терпко пахнущей туалетной водой «King». Я казалась себе маленькой в кольце его сильных рук. Мне было хорошо. Я готова была так стоять хоть до скончания века. Мои слабые возражения вроде «Воспользовался беспомощным состоянием потерпевшей» были мною же отметены. Внезапно дыхание Обнорского стало учащенным. Мышцы напряглись, руки стали блуждать по моему телу…
***
Мое забытье прервал звонок телефона. Я долго не открывала глаза — звонок предназначался не мне, у моего мобильного другая «пищалка». В темноте раздался хриплый — то ли от избытка чувств, то ли ото сна — голос Обнорского:
— Я не могу сейчас, папа. Нет. Я не один. Что с мамой? Еду.
Андрей тронул меня за плечо.
— Нюша! — Обнорский первый раз позволил себе такую роскошь — назвать меня ласково по имени. — Матери плохо, нужно срочно ехать.
Я открыла глаза и потянулась. Указательным пальцем Андрей медленно и с чувством обводил линии моего тела.
— Красавица. Если бы не твой характер…— Потом, словно спохватившись, Обнорский зарылся лицом в мои распущенные волосы. То, что он сам себя одернул, показалось мне хорошим знаком.
Я порывисто обняла его, и он тоже прильнул ко мне, будто наслаждаясь нашим единением.
— Увидимся завтра!
Мне казалось, что до завтра — целая вечность, хотя оставалось всего несколько часов…
После ухода Обнорского я отключила все средства связи, выпила «Реланиум» и провалилась в сон. Мне, после долгого перерыва, снова снился Хуго. Только с лицом артиста Беркутова. Он кружил меня по комнате и шептал:
— Я самый счастливый мужчина на свете, Аленушка!
— Какая Аленушка, я же Аня! — чуть не плача сказала я.
— Так это он не тебе и говорит! захохотала невесть откуда появившаяся Каракоз. — Это я Аленушка, а ты — дурочка…
И, взявшись за руки, Хуго-Беркутов и Каракоз пошли навстречу радуге. А я проснулась оттого, что горячая слезинка от повторного разочарования и обиды обожгла мою щеку.
* 9*
Горностаева была первой, кого я встретила, придя утром в Агентство. Она пытливо посмотрела мне в глаза и спросила:
— Ты уже слышала?
Я почувствовала неприятный холодок в груди.
— Что именно?
Узнать, что я должна была услышать, мне помешал Обнорский. Как он из своего кабинета, расположенного в удалении от входной двери, узнал, что я пришла в Агентство, остается для меня загадкой. Наверное, сработала интуиция. Но Андрей вылетел из кабинета, как пуля:
— А вы, Анна Яковлевна, оказывается мастер подковерных игр! — Голос Обнорского не предвещал ничего хорошего.
Следом за Обнорским вышли с довольными лицами Зайчиков и Леха Склеп. Они поспешили подойти ко мне, поочередно приложившись к моей ручке:
— Разлюбезнейшая Анна Яковлевна! Мы очень признательны вам за то, что вы не стали молчать! Благодаря вам все козни депутатов-оборотней вышли наружу, теперь их будут судить не только правоохранительные органы, но и, что самое страшное, их собственные избиратели!
Я слабо понимала смысл этих медоточивых слов. Гости что-то говорили про правовое сознание, про русскую женщину, которая не только в горящую избу войдет, и прочее… Раскланявшись с Обнорским, авторитет и муниципальный депутат покинули нашу скромную обитель, оставив меня наедине с Обнорским, который невероятным усилием воли сдерживал свой гнев.
— Какого хрена?! Кто тебе разрешил отдавать кассету телевизионщикам? Ты знаешь, что было вчера вечером? Ты знаешь, чем все это может закончиться? — Обнорский с пулеметной скоростью задавал вопросы и не давал мне ответить ни на один из них.
Я смотрела на него в тщетной надежде увидеть хоть что-то от того Андрея, который был у меня сегодня ночью. Каждое его слово было для меня словно гвоздь, вбиваемый в гроб с моими надеждами и чаяниями. Я мчалась в Агентство на белом коне, но конь вдруг споткнулся на ровном месте и сбросил меня в грязь.
Отгоняя видения прошлого, я нашла в себе силы сказать:
— Успокойся ты, истеричка! Скажи толком, куда я отдала кассету и что вообще здесь происходит? — В Агентстве и в самом деле была странная тишина.
Куда-то исчезли артисты, сотрудники тихо сидели в своих кабинетах. Даже Горностаева и Агеева не нарушали установленный Скрипкой порядок и не курили в коридоре. Ну Горностаева-то в ее положении — это понятно. Но Агеева!
— Ты что, прикидываешься, что ли, Лукошкина? Мы договорились, что не показываем кассету по телевидению?
— Ну?!
— Что «ну»? «Энтэвэшники» ее вчера в основном выпуске показали. — Лицо Обнорского исказилось, как от сильной головной боли.
— А я-то тут при чем? — ситуация стала меня раздражать.
Ты? Ксюша сказала, что она вчера делала тебе дубликат кассеты. И ты этот дубликат забрала с собой. Вторая кассета лежит у меня на столе нетронутая. И ты… вчера… ни словом…— Андрей словно сдулся. Он говорил усталым, почти больным голосом, в котором, однако, явно чувствовались нотки ненависти ко мне.
