Иван Мотринец - Красиво жить не запретишь
Он начал спускаться уже вниз, когда услышал металлический стук каблучков в подъезде. Приостановился: вдруг… Да, это была она, Наташа. Одна. В модном, прекрасно демонстрирующем ее точеную фигуру кожаном, под поясок, плаще, высоких светлых сапожках, без головного убора. Она о чем-то задумалась и подымалась машинально, не глядя. Изящная, молодая, броско красивая.
Жукровский на мгновение даже растерялся от этого неожиданного везения, но тут же шагнул, улыбаясь, навстречу. Наташа остановила на нем взгляд, затем как бы выдохнула:
— Вячеслав Богданович! К нам?
Жукровский не упустил эту ее обмолвку, шагнул к ней, обнял, поцеловал темную, волнистую прядь:
— О, простите, ради Бога, простите, вы так неожиданно и так вовремя появились, что я на минуту потерял контроль над собой.
— Ну, вы мастер смущать слабых женщин, — не сразу нашла ответ Наташа. — А вашего знакомого нет, он в больнице.
— Что с ним? Вот незадача: как-то не сообразил списаться, предупредить. А в какой больнице, не знаете?
— Нет. Мы мало знакомы, но я могу узнать у его соседки. Прямо сейчас?
— Ума не приложу, как поступить. Вырвался, спешил, а тут закрытая дверь.
— Давайте зайдем ко мне, и вы спокойно все решите. А я напою вас кофе. Или чаем?
— Неудобно, наверное.
— Во-первых, удобно, во-вторых, у меня к вам дело. Подскажете, как лечить Настю.
— А это кто?
— Кошка. Ужасно кашляет.
— Ну, лечить — мой долг. Пойдемте.
Наташа открыла дверь двумя ключами, и Жукровский подумал, что в квартире, по-видимому, никого, кроме Насти, нет.
— А где ваш малыш? — он успел забыть имя мальчика.
— У бабушки-дедушки, в Ленинграде. А муж в Москве. Я одна хозяйничаю и угостить вас могу только кофе с бутербродами.
— Великолепно: кофе, сваренный прекрасной женщиной.
— Вы не спешите расхваливать мой кофе, он у меня то жидким, то слишком крепким получается.
— Ну, меня тонким ценителем не назовешь. Был бы обжигающе горячим, ароматным и подай изящной ручкой.
— Вы садитесь, можете включить музыку. Я — сейчас.
Жукровский огляделся. Комната говорила о достатке и вкусе. Много света, воздуха и мало, но хороших, тщательно подобранных вещей. Он сходил в переднюю за сумкой, выставил, выложил на стол все, что приобреталось отнюдь не для старика. Не хватало только цветов.
Вошла Наташа с подносом, ахнула:
— Откуда вы столько всего взяли?! Я же заметила: в руках была только спортивная сумка, небольшая.
— Такая это сумка. Разрешите, помогу.
— Давайте отнесем в кухню и там решим, что подать к столу.
— Решать вам. Вино и фрукты оставить здесь?
— О, вино чудное, я люблю полусухое. Сегодня у нас вторник? Объявим его выходным, праздничным днем. Согласны?
— Без хороших идей человечество не развивается. Но прежде покончим с делами. Что-то я не вижу больную.
— Сейчас, доктор, принесу пациентку. Она у нас, предупреждаю, царапучая.
— Знаете, англичане считают, что лучшее средство поберечь нервные клетки — ежедневно гладить кошку.
— Не надейтесь, Настя себя погладить не позволит.
Но Жукровский, считающий себя хорошим психологом, не очень вслушивался в то, что говорила возбужденная Наташа. Он привык больше верить женским глазам, а не словам. А ее глаза радовались и смущались, звали и сомневались. Он, разумеется, проявил максимум внимания к рыжей Насте, и они вместе впихнули ей в рот четверть таблетки аспирина. Затем долго сидели за столом, мало ели и немало выпили, шутили, танцевали. Комната погрузилась в сумерки, когда он, танцуя, вдруг поднял Наташу, закружился с ней по комнате, повторяя:
— Милая! Милая! Милая…
Наташа закрыла глаза. Он все еще сдерживал нетерпение, понимая, что не должен допустить ни единой ошибки. Покружив, бережно усадил ее в кресло, спросил:
— Может, я приготовлю кофе? Этот давно остыл…
Через десять минут он подал ей дымящуюся чашку и сам сел на пол, рядом.
— Хорошо как. Похож я на собаку? — и потерся головой о ее ноги. Наташа не вздрогнула, не отстранилась, и Жукровский положил голову на колени. — А теперь я мысленно мурлычу.
Он сделал паузу. Вскоре ее рука легко прикоснулась к его затылку, осторожно проследовала вперед, ко лбу, вернулась, погрузила пальцы в его густую шевелюру, замерла. Он взял эту руку, поднес к губам, рывком поднялся, рывком поднял ее с кресла, прижал: — Милая… Желанная! Самая-самая!
Они долго, неутомимо наслаждались друг другом. Наташа оказалась достаточно опытна в любовных играх, и Жукровский был благодарен ей, что не надо больше сдерживаться. И еще за то, что не пытала его вопросами.
Около одиннадцати они оба, одновременно, почувствовали голод и вернулись в гостиную. Наташа надела только махровый халат — в комнате было прохладно. Он попросил не запахивать его, зная, как и возбуждает, и умиротворяет нагое тело женщины, которое еще почти не знаешь. Он положил левую руку на ее плечо, ладонью на обнаженную, хорошо развитую грудь, незаметно наблюдая за ней. Муж, даже любовник, если он у нее был, похоже, не умели с ней обращаться. Такие элегантные, хрупкие, кажущиеся независимыми, своевольными женщины любят грубую мужскую силу. В общем, они прекрасная пара. И Жукровский задумался, как устроить, чтобы не расставаться с нею ближайшие дни, даже недели.
Дело не в чувствах. Жукровский никогда не испытывал горечи расставания. Но в его положении не выть же одиноким волком. Как-то надо налаживать даже такую кочевую жизнь. Разумеется, надо менять города, женщин, но как можно реже следует бывать на людях одному.
Утром они решили, что вместе съездят дней на десять в Кишинев. Наташа оформит отпуск за собственный счет, мужу пошлет телеграмму: с подругой, кишиневской, случилась беда, должна ее навестить.
5Скворцов в который раз мерял шагами больничный двор. Медленно кружили в воздухе редкие, крупные снежинки, мгновенно истаивая на его сумрачном лице. Окна были освещены, там, за ними, шла иная, незнакомая и пугающая жизнь. Там была Маша, пришедшая в сознание. Но его не пускали к ней. Валентин упрямо ждал, надеясь, что принявшая дежурство в реанимации ночная смена окажется сговорчивее. Впрочем, надежда была только на маленькую, быструю медсестру Катю, явно сочувствующую ему после того, как услышала краткий его рассказ-легенду. Врач же оказался сух и категоричен: нет!
Сомнений у Валентина не было: с Машей расправился Федосюк. Но доказательств, достаточных для прокуратуры не было. Бог мой, в какую сумбурную минуту он решил воспользоваться помощью и, так сказать, профессионализмом девчонки! Как дошел до жизни такой! И каким несмышленышем показала она себя в жестокой мужской игре! Теперь он это знал, но с каким непоправимым опозданием постиг ее роковую ошибку. Спою — тоже.
Только вчера вечером он распекал ребят за то, что потеряли след Федосюка. Ночью окончательно решил: нужно немедленно отстранить девушку, оградить от возможности даже случайной встречи, на время услать ее из города. Маша позвонила около пяти утра. Может быть, даже набрала вначале его служебный телефон, а уже затем перезвонила дежурному, сообщила местонахождение Федосюка: улица Вересаева, семь, квартира двенадцать. Дежурный, как полагается, поинтересовался, кто с ним говорит. Она сказала: это неважно. Передайте капитану Скворцову, что звонила его знакомая Маша. Дежурный действовал, как надлежит: выслал по адресу ребят. Попозже, когда заскочил в райотдел Валентин, дежурный, как всегда, замотанный утром, перед сдачей дежурства, попросил его без промедления заменить этих ребят — они мотались всю ночь. И Скворцов, тоже в спешке, послал на Вересаева Вознюка.
О некой знакомой Скворцова дежурный позабыл. Маша-Аэлита! Значит, этот стервец Федосюк не спал, слышал каждое твое слово. Только бы выжила! — мысленно крикнул Валентин в высокое, громадное окно палаты на первом этаже, где находилась девушка. Здание больницы выглядело угрюмым и тяжелым в вечерней темени. Оно стояло здесь уже целое столетие, построенное в дар городу хорошим человеком в благодарность за спасение жизни дочери.
Валентин старался настроить себя на обычную сдержанность, ибо надо было работать, безошибочно и быстро. Но в первую очередь необходимо было увидеть Машу.
Его мольба как будто была услышана. Скрипнула дверь, в ее проеме появилось «белое» и позвало:
— Идите сюда!
Милая, добрая медсестричка с оленьими глазами. Она быстро-быстро говорила Скворцову, ведя сумеречными коридорами:
— Маша в сознании, пока ничего не говорит. Но мне удалось уговорить врача впустить вас на минуточку в палату. Сейчас мы снимем с вас верхнюю одежду, я дам белый халат и пойдем к ней.
Палата оказалась неожиданно большой — целый зал, ярко, слепяще освещенный. Но, кроватей, странно высоких, металлических, на колесах, было немного — четыре, у трех из них стояли капельницы, какие-то неизвестные капитану приборы.
