Корнелл Вулрич - Невеста была в черном
Волосы у натурщицы были цвета воронова крыла, кожа как сметана, а глаза в едва уловимом контуре теней казались фиалковыми.
— С кем вы работали в последний раз?
— С Терри Кауфманном.
— Что ж это он задумал — превратить вас в свою собственность?
— Вы его знаете? — удивилась она.
— Уж мне ли его, бродягу, не знать, — шутливо ответил художник.
Девушка прикусила губу, потупив взор. Но тут же подняла на него по-прежнему уверенный взгляд.
Он возбужденно потирал руки, шалея от этой неожиданной находки:
— Ну, тут может возникнуть одна проблемка. Какая у вас фигура?
— Неплохая, наверное, — скромно ответила девушка.
— Ах, уж позвольте мне судить самому. Можете пойти вон за ту ширму и повесить свои вещи. Наденьте все, что там разложено. Золотой браслет на левую руку, а юбку из леопардовой шкуры приладьте так, чтобы разрез оказался сбоку: сквозь него должно проглядывать ваше бедро.
Она облизнула губы. Одна рука беспомощно поднялась к груди.
— И это все?
— Ну да — полуобнаженная натура. А что? Вам ведь уже приходилось позировать, разве нет?
— Да, — с бесстрастным видом кивнула девушка и, не колеблясь, направилась за ширму.
Вышла она оттуда минут через пять, и столь же решительно, лишь слегка отвернув напряженное лицо. Босые ноги бесшумно ступали по полу.
— Прекрасно! — с жаром воскликнул он. — Плохо лишь, что это не вечно. Вот начнут вас таскать по вечеринкам с коктейлями, и года через два все уйдет. Как вас зовут?
— Кристин Белл, — ответила она.
— Ну что ж, теперь поднимитесь вон туда, и я покажу, как хочу вас писать. Держать эту позу довольно трудно, но мы спешить не будем. Подайтесь чуть вперед, прямо по центру, по направлению к холсту, одну ногу отставьте назад. Я хочу, чтобы у зрителей, когда они будут смотреть на картину, создавалось впечатление, что Диана выходит из рамы. Правая рука выгнута перед вами — в ней вы держите лук, вот так. Левая оттянута назад. Та-ак. Замрите. Держитесь, ну, держитесь. Она выследила дичь и вот-вот выпустит стрелу. Лук я пририсую потом: вы не смогли бы долго позировать, держа его натянутым, уж очень он тугой.
Начав работать, Фергюсон не проронил больше ни слова. Минут через тридцать она слабо простонала.
— Ну что ж, давайте немного отдохнем, — небрежно сказал он. Взял мятую пачку сигарет, вытащил одну, легонько перебросил пачку на подиум.
Девушка не поймала пачку, и та упала на пол. Когда художник обернулся и посмотрел на натурщицу, то заметил, как она побледнела. Глаза у него сузились.
— Н-да, непохоже, что у вас такой уж богатый опыт.
— О да, я…
Не успела она продолжить, как вдруг раздался стук в дверь.
— Занят, работаю, зайдите позже, — крикнул он.
Стук повторился. Девушка на подиуме, сделав умоляющий жест, поспешно проговорила:
— Мистер Фергюсон, мне очень нужны деньги: дайте мне шанс, ладно? Это, вероятно, натурщица из агентства…
— Тогда что же здесь делаете вы?
— Я обила в агентстве все пороги, хотела, чтобы меня взяли на работу, но они не берут. Господи, какие там длиннющие списки ожидающих очереди. Я слышала, как они звонили ей и предложили работу у вас. И тогда я спустилась вниз и позвонила ей из телефонной будки: сделала так, чтобы она подумала, будто это опять звонят из агентства. Я сказала, что произошла ошибка, что она все же не нужна, а сама пришла сюда вместо нее. Только она, наверное, уже все узнала. Неужто вы не дадите мне шанс, неужели я не подойду? — Умоляющий взгляд, обращенный к нему, растопил бы и каменное сердце, не говоря уж о чувствительном сердце художника, которое всегда трогает красота.
— Я вам отвечу — но через минуту. — Фергюсон, казалось, переживает трудные мгновения, стараясь сохранить бесстрастный вид. — Спрячьтесь, — заговорщицки прошептал он. — Попробуем старый метод — суд Париса.
Он подошел к двери, немного приоткрыл ее, всматриваясь явно критически. Обернулся и бросил взгляд на первую кандидатку, съежившуюся от страха у стены, с неосознанным — а может быть, сознательным? — артистизмом скрестившую руки на груди. После чего сунул руку в карман, вытащил банкнот, протянул его в дверь.
— Вот тебе на проезд, малышка, ты мне не нужна, — грубовато сказал он.
Художник вернулся к мольберту, пытаясь погасить улыбку.
— Уже и в этом деле идет борьба, — не выдержал он наконец и так и расплылся в улыбке. — Ладно, Диана, на помост и в позу!
И снова взялся за кисть.
Кори, бесцельно блуждая по студии с «хайболом» в руке, остановился перед мольбертом и небрежно пощупал наброшенную на него мешковину.
— Это что — последний шедевр? Не возражаешь, если я взгляну?
— Возражаю. Не люблю, когда смотрят на мои незаконченные вещи. — Фергюсон повысил голос, перекрывая шипение сельтерской.
— Меня-то чего стесняться, я тебе не конкурент. То, чего я не знаю в искусстве, составило бы целый… — Мешковина взлетела вверх, и он неожиданно умолк.
Кори все молчал, и Фергюсон повернул голову.
— Ого, если у тебя так перехватывает дыхание даже от незаконченной картины, — с надеждой начал автор, — то представь, что будет, когда я доведу ее до конца.
— Да не в этом дело, я пытаюсь вспомнить. В лице этой девушки есть что-то смутно мне знакомое.
— О, разумеется, я этого и ожидал, — сухо бросил Фергюсон. — Только телефончик ее ты от меня не дождешься, пока не закончу картину, если ты об этом.
— Да нет, я о другом. Меня будто током ударило, когда я приподнял мешковину. Вспыхнуло — и тут же погасло. Знаешь, как бывает, слово вертится на языке, а выговорить его никак не можешь. Где же, черт возьми, видел я эти холодные как лед глаза и эти теплые, будто приглашающие к поцелую губы? Как ее зовут?
— Кристин Белл.
— Именно ее, во всяком случае, я не знаю. А раньше она у тебя работала? Может, я видел ее на одной из твоих обложек?
— Нет, она совершенно новенькая. Я только еще ее выезжаю, так что ты ее не видел.
— В глазах и в губах много знакомого, это-то и дразнит мою память. В абрисе головы, в прическе, волосах, например, знакомого почти ничего нет, и это мешает мне определить, где я мог ее видеть. Черт побери, Ферг, я знаю, что уже где-то видел эту девушку!
Фергюсон снова накинул мешковину на полотно — так ревнивая квочка охраняет своего цыпленка. Они отошли от мольберта.
Однако Кори вернулся к этой теме позже, перед уходом, как будто только эта девушка и занимала его мысли все это время:
— Я теперь ни за что не засну, пока не выясню.
Он вышел, уже из двери бросая встревоженные взгляды на покрытый мешковиной мольберт.
Она брезгливо поморщилась, когда Фергюсон вставил стрелу в лук и вложил заряженное оружие ей в руки.
— Как ужасно получилось вчера, правда, когда стрела выскользнула у меня из пальцев? Мне теперь даже противно за нее браться.
Он добродушно засмеялся:
— Ужасного-то ничего не произошло, хотя могло бы, окажись моя шея на своем обычном месте на пару дюймов дальше, где еще была секундой раньше! Меня спасло то, что как раз в этот момент мне пришлось наклониться к холсту, чтобы сосредоточиться на детали, которую я отшлифовывал. Я буквально почувствовал, как воздух у меня над затылком дрогнул, и вдруг вижу — стрела раскачивается в оконной раме, прямо у меня над головой.
— Но ведь она могла убить вас? — испуганно сокрушалась девушка, широко раскрыв глаза.
— Если бы она попала куда надо — в яремную вену или в сердце, — тогда, наверное, да. Ну а раз не попала, к чему тревожиться?
— А может, мне лучше взять стрелу с каким-нибудь предохранителем на конце?
— Нет-нет, если я не реалист, я — ничто: у меня не получится вообще ничего, если я сфальшивлю даже в таком пустяке, как наконечник стрелы. Хватит вам нервничать. Выстрел был совершенно непроизвольный. Весьма вероятно, вы неосознанно натягивали тетиву все сильнее и сильнее, по мере того как напряжение при позировании возрастало, а затем, даже не отдавая себе в этом отчета, позволили мышцам расслабиться, и эта чертова стрела вырвалась! Просто помните: не надо оттягивать ее слишком далеко назад. Главное, чтобы тетива не была вялой, а образовывала прямую линию с выемкой в основании стрелы: вот и все, что от вас требуется.
Когда они прервали работу и пачка сигарет перелетела из рук в руки — так гимнасты обмениваются полотенцем для рук, — она заметила:
— Странно, что вы стали художником.
— Почему странно?
— О художниках всегда думаешь как о людях мягких, добрых. По крайней мере, я так думала, вплоть до этого момента.
— А я есть мягкий и добрый. С чего это вы взяли, что нет?
Она пробормотала почти беззвучно — он едва расслышал:
