Николай Оганесов - Двое из прошлого
Федор Константинович сжал кулаки. Он понял, куда гнет Игорь, и это отозвалось в нем давней, никогда не утихавшей обидой. Зять действовал безошибочно, бил в самое больное место.
Недобро улыбаясь, он постучал вилкой о край тарелки и, будто обращаясь к многочисленной публике, воскликнул:
- Минуточку внимания, господа! У меня есть несколько слов... В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве. О супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой Федор Константинович, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я тактично и вежливо спрашиваю: вы довольны?
Сколько раз Тиховайнов казнил себя за тот, восьмилетней давности, визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за ее отравленную семейными неурядицами жизнь.
- Вы человек положительный, - продолжал Игорь, - заслуженный, медалист, так сказать, и почетный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере, или как он там у вас называется...
Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.
- Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше - это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел...
- Хватит, я ухожу. - Тиховайнов хотел подняться.
- Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. - С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: - Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы - солнце...
- В плевке солнце тоже отражается, - не выдержал Федор Константинович.
- Вот-вот! Вы всегда презирали меня, - почти радостно подтвердил Игорь. - А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?
- В чем?! - Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. - Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.
Тамара фыркнула:
- Ладно тебе, папа... - Глаза ее пьяно блестели. - И вообще, чего вы завелись?
Но Федор Константинович уже не мог остановиться:
- Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... - Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.
- Восемь лет назад, - выпалил он, - ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!
- Мерзавец! - задохнулся в приступе гнева Тихойванов. - Ты всегда был и остался мерзавцем!
- Отлично! - нервно улыбнулся Игорь. - Вот мы и разобрались, кто виноват.
Федор Константинович поднялся.
- Наталью можете привозить по-прежнему, - сказал он. - А моей ноги здесь больше не будет.
Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.
- "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, - обратился он к Тихойванову, - переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею...
В дверь настойчиво позвонили.
Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.
Федор Константинович снял с вешалки пальто.
- Не обращай внимания, он пошутил, - всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. - Он всегда так: наговорит, потом отходит...
Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.
Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир - вторым был он - поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.
Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью...
- Вот такой была последняя наша встреча, - сказал он Скаргину.
- Вы не задерживались в подъезде? - спросил Владимир Николаевич.
- Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?
- А вы попробуйте представить, что счеты были, - ухватился за эту мысль следователь. - Попробуйте. Вдруг получится?
Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.
- Даже не знаю...
- Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?
Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.
Тихойванов решил промолчать.
- Так что? - переспросил следователь. - Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?
- У них слишком большая разница в возрасте и вообще...
- Что вообще?
- Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...
- А старшего брата тоже знали?
- И старшего тоже.
- Расскажите о нем, - неожиданно попросил Скаргин.
- О Дмитрии? - удивился Тихойванов.
Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?
- Зачем вам это? - неуверенно спросил он.
- А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? - туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: "Что ж, надо так надо. Ему видней..."
За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.
Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.
Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.
Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.
О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его "хромым", срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте - любимым его словечком было "бугай", в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.
Старшего Волонтира видели редко - либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте - ему уже исполнилось двадцать шесть, Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.
Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: "Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!" Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.
