Нина Васина - Глинтвейн для Снежной королевы
— А дальше таможенник позвал старшего по смене. Самолет вылетал ночью, в секретариат посольства они не дозвонились, зато дозвонились матери, написавшей заявление. Капустиной В.П., как здесь указано. Вот на этой ксерокопии разрешение на вывоз ребенка, — Самойлов достал из папки еще одну бумагу. — И та подтвердила, что все правильно, она написала подобное заявление. И так удобно — указала в нем свой телефон. Чтобы не перенапрягать ваши мозговые извилины, настроенные на конгруэнтное отношение к подобным вещам, и — не дай бог! — не сбить в них настройку на мировой порядок и на веру в высшую справедливость, сразу скажу — это номер телефона Элизы Одер. Это Элиза написала заявление от вашего имени на разрешение вывоза ребенка и указала свой телефон.
— Зачем вы все это нам говорите? — подозрительно прищурился Валентин Капустин.
— Я обязан ввести вас в курс дела и отчитаться о проделанной работе по вашему первому заявлению.
— Мы звонили Корамису. — Валентин взял жену за руку — ладошка в ладошку, нежно и бережно, и повел к двери. — Мы сторонники дружеского разрешения подобных жизненных ситуаций. Он вполне конгруэнтно… — Валентин подумал и поправился: — Этот человек тоже настроен найти выход из ситуации с минимальным ущербом для ребенка и с максимальной для него пользой.
— То есть, — задумчиво посмотрел в окошко Самойлов, — вы теперь будете дружить семьями? Что ж… Выглядите вы вполне счастливыми. Любая другая семья после такого минного поля еще долго собирала бы раскиданные остатки счастья. Какой срок?
— Что?… — споткнулась Валентина.
— Какой у вас срок беременности? — все так же отвернувшись к окну, спросил Самойлов.
— Пять недель, а как вы?…
— Желаю здоровья вам и ребенку, — тихо сказал Самойлов.
Когда Капустины ушли, следователь Самойлов взял их первое заявление, распечатанное на принтере, и вышел в коридор. У двери в его кабинет висел большой стенд. На нем — фотографии с подписями, всего тридцать две. Тридцать два человека из пропавших за последние три года, отдел, возглавляемый следователем Самойловым, разыскал живыми. Следователь аккуратно приколол на свободном месте сначала заявление Капустиных, не подозревая, какую мину он подложил сослуживцам, а поверх заявления — фотографию мальчика, вырезанную из общей школьной фотографии первого «А» класса. Фотография заняла мало места, и любой желающий мог прочитать текст заявления Капустиных почти полностью. Во избежание наступающих после этого прочтения стихийных митингов у стенда — почти в каждом предложении сотрудники УВД любого ранга обнаруживали нечто, совершенно их обескураживающее, — начальник управления вынужден был заявление свернуть в несколько раз, а уже потом сверху приколоть фотографию Антоши Капустина-Мукалова-Корамиса.
Кончился январь, потом февраль выветрился незаметно… Как-то раз в начале по-зимнему холодного марта Самойлов Прохор Аверьянович бродил, бродил бесцельно по своей квартире — а дело было в сумерках, и света он не зажигал, так что его переходы по длинному коридору вполне могли заменить любую прогулку в подвалах средневекового замка — и добрел до кладовки. Нужно заметить, что кладовка, в отличие от других комнат, выглядела большую часть времени на редкость аккуратно. Если не считать тех редких дней, когда приходили гости и в нее валом закидывались разные предметы одежды и быта, валяющиеся на диванах, на полу и на столе в гостиной, все остальное время по опрятности и ощущению ухоженности кладовку можно было сравнить с туалетом — в огромном пустом помещении одинокий, всегда идеально чистый унитаз.
В маленькой темной кладовке вдоль двух стен были сделаны полки, на которых удобно примостились коробки с разными мелочами, а в дальней от двери части, между полками, были закреплены три пластмассовые палки. На них Самойлов вешал храниться одежду в мешках.
В этот вечер Прохор Аверьянович вошел в кладовку с едва ощутимым желанием повеситься. Желание это зудело в нем с самого утра, отнимая вкус у кофе, скрежеща за стенкой дрелью вечно что-то ремонтирующего соседа и заливая сердце жирной остывающей смолой скуки. Сам не понимая почему, но в кладовке, включив свет, он вдруг стал принюхиваться. Мало того, он снял с перекладин мешки с одеждой и все их обнюхал. Потом он забрался на табуретку и бездумно потрогал кончиками пальцев крюк, предназначавшийся для люстры, рядом с которым висела на скрученных проводках голая лампочка. В этот момент Прохор Аверьянович встрепенулся и стал анализировать. Например, зачем в кладовке вешать крюк для люстры? И есть ли такой крюк в туалете? Вот тогда-то, стоя на табуретке, он вдруг и уловил тончайшую струйку запаха. Духи!
Следующие полчаса Самойлов перенюхал все коробки и расчихал накопившуюся на верхних полках пыль по всему помещению. Им был обнаружен угол, в котором запах чувствовался наиболее отчетливо. Он был едва ощутимым, но холостяка, ни разу в жизни не пользовавшегося резким парфюмом, этот запах дразнил, как нахальный мышонок возней и хрустом в недосягаемом месте.
Самойлов достал из угла за дверью стремянку. Через минуту он уже осторожно отковыривал оторвавшийся уголок обоев у самого потолка. Потом встал на следующую ступеньку, дотянулся носом до образовавшегося странного отверстия и вдохнул. Место, по которому запах проникал в кладовку, было обнаружено.
Поковыряв после этого в дыре пальцем, Прохор Аверьянович проанализировал свои ощущения. Несомненно, за обоями скрывалось отверстие, закрытое мелкой сеткой. Вроде вентиляционного отверстия в кухне, которое он сам закрывал подобной сеткой.
Из кладовки он вышел почти окрыленный. Счетчик в коридоре у входной двери слабенько крутил диск с красной полоской. Самойлов обошел квартиру, вытащил из розеток вилки от нового телефона, телевизора, холодильника, видеомагнитофона. Счетчик крутился. Хлопнув себя по лбу, Прохор Аверьянович выключил все лампочки, взял фонарик. Счетчик по-прежнему вращал диск, с медлительной регулярностью показывая красную полоску.
Самойлов почувствовал прилив сил. Зажег свет, возвратил вилки в розетки, включил чайник и поздравил себя с наступлением старческого маразма — впору идти сидеть у подъезда на лавочке, подсасывая глазами и ушами чужую жизнь. Думал при этом Самойлов и о девочке Лере.
Вечером, ложась спать, Самойлов со сладострастным стоном забрался в нагретую постель и только было разлегся, как вдруг резко сел. Он совсем забыл о розетке за кроватью, до которой трудно было добраться, но именно в нее и была включена электрическая постельная грелка. Самойлов встал, вновь повытаскивал вилки из розеток, выключил все и побрел с фонариком к счетчику. Счетчик застыл. Самойлову стало грустно, он почувствовал себя обманутым.
Впрочем, это ощущение не помешало ему встать в половине девятого, совершенно разбитым, но с уверенностью, что эксперимент следует довести до конца. Он принял душ, растер спину роликовым массажером, состряпал легкий завтрак. Ровно в девять тринадцать, проведя последнее обследование всех электроточек, он уже стоял у счетчика с фонариком и смотрел на вращающийся диск. Вполне удовлетворенный происходящим, Самойлов сразу же позвонил в диспетчерскую и вызвал электрика.
Электрик, суетной и хмурый, гениальным образом, одним движением выключил рубильник квартиры Самойлова в каком-то металлическом ящике в коридоре, а потом долго смотрел на крутящийся диск, многозначительно пожевывая погасшую папиросу.
Самойлов осторожно, стараясь не нарушить его хмурую сосредоточенность, поинтересовался, нельзя ли по очереди, выключая таким же образом рубильники соседей сбоку, сверху и снизу, определить, кто же из них «подсосался» к его проводке?
Электрик так и сделал. Потом он выключил все рубильники сразу, дожевал свою папиросу у счетчика, продолжавшего вращаться, развеселился и послал Самойлова к архитектору за планом дома — снять копию электроразводки до третьего этажа. Почему электрик так развеселился, Самойлов понял, когда пошел на прием к архитектору района за разрешением снять эту самую копию.
Ближайшие полтора месяца у бывшего следователя были насыщены до предела. Он провел в разных очередях в общей сложности часов двести, написал три жалобы, приобрел для сутяжных нужд папочку с кнопкой и в какой-то день, ужасаясь собственным действиям, купил дорогую шоколадку и даже сумел без нелепой застенчивости и стыда вручить ее секретарше в районной управе. Объясняя, какую следующую бумажку он должен достать в БТИ, девушка легким движением коснулась его руки пальцами, Самойлов вздрогнул и запрезирал себя за шоколадку.
К концу пятой недели Прохор Аверьянович приобрел некоторую закалку в общении с чиновниками — может быть, потому, что воспринимал происходящее с отстраненной созерцательностью никуда не спешащего человека. А может быть, потому, что ежевечерне рылся в постели в поисках потерявшегося в одеяле Кафки и засыпал потом при чтении его «Замка» беспробудным сном.
