Инна Бачинская - Конец земной истории
– Папочка!
– Лика, сию минуту принеси отцу бутылку! А то буду являться тебе в виде астрального тела.
Лика сделала несчастное лицо и пошла к буфету.
– И еще по кофейку! – Когда Лика ушла, старик сказал: – У меня рак желудка, Олег. Месяца два-три у меня есть, а потом Лика останется одна. Пообещайте, что не бросите ее. Почему-то я вам доверяю. К Ларисе она не пойдет, к Леониду тем более. Молчите! – приказал он, видя, что Монах собирается что-то сказать. – Никто не знает, кроме Володи; от операции я отказался, да и поздно. В моей жизни было так много всего, что я устал. Теперь, когда ушла Нора, только Лика держит меня здесь. Но даже ради Лики я не пойду в больницу и не стану цепляться за лишний день. Я хочу уйти в вечность отсюда, из этого дома. В нем жили еще мои родители. Обещаете? Меня бы очень устроило, если бы вы женились на Ларисе, Олег. Она честный и порядочный человек, жестковатая, правда. Но зато надежна. Выйдет замуж, пойдут детишки, она и отмякнет. Виталий, этот жиголо, ей не пара. Он использует ее. Во всех смыслах. Сейчас, правда, они уже не спят. Я рад, что он ее бросил. У меня кое-что есть, я разделил все между детьми и еще Юлией. Дом – Лике. Кому больше, кому меньше.
– Юлия знает?
– Знает. Пару месяцев уже. Она не могла не заметить, пришлось сказать. Норе не сказал, а Юлии открылся. Она пыталась меня уговорить лечиться, но спокойно, без соплей. Она вообще очень спокойна, нам повезло с ней. Мы все, как вы могли заметить, с придурью. Она присмотрит за Ликой, когда придет время, и Володя поможет. Но я хочу быть также уверен, что она всегда может обратиться к вам. Обещаете?
– Обещаю.
– Спасибо, Олег, – прошептал старик. – Посмотрите, где Лика, пожалуйста. У девчонки отвратительная манера подслушивать. И дурная привычка шляться по дому в потемках. В прошлой жизни, подозреваю, она была привидением.
Монах поднялся и отправился на кухню. Там Лика возилась с кофеваркой, приплясывала и напевала цыплячьим тонким голоском. Монах постоял у двери с минуту, рассматривая девушку, потом неслышно попятился и пошел по коридору, открывая по очереди все двери. Их было три. Первая и вторая открылись со скрипом, и Монах замер. Первое помещение оказалось подсобным и было забито старым хламом и ящиками. Дальше была комната, скромно убранная, с большим диваном и письменным столом, с задернутыми шторами, и Монах подумал, что здесь мог бы заночевать принявший лишнего гость. Третья дверь подалась легко и бесшумно. Это была довольно большая и красивая комната в желто-бордовой гамме: тяжелые гардины, кровать в алькове под шелковым стеганым покрывалом, торшер в тон, массивный комод, массивный диван с десятком разнокалиберных подушечек. Старинное овальное зеркало в рост человека в деревянной раме на львиных ногах. Цветы в керамических горшках на подоконниках; в углу – деревце, цветущее красными цветками. «Китайская роза», – вспомнил Монах. Он понял, что это была комната домработницы Юлии.
Монах осторожно вошел и прикрыл за собой дверь. На комоде стояли фотографии в металлических рамках: Лика и Лариса, старый Левицкий – присел на перила крыльца, руки сложены на груди, глаза насмешливо прищурены; пожилая дама с кошкой и молодая женщина в красном платье – Юлия, видимо, с матерью. Некоторое время он рассматривал фотографию Юлии, пытаясь соотнести ее живую с изображением. Она относилась к типу женщин, обычно не запоминающихся. Миловидная, бесцветная, сероглазая. Неопределенного возраста. Он даже не помнил, какой увидел ее две недели назад, когда она открыла ему. У него была хорошая память на лица, но ее лица он не запомнил. Он поставил фотографию обратно, тронул пальцем пару колечек в вазочке и потянул на себя ящики комода – один, другой. Аккуратно сложенные дамские вещички источали приятный запах ванили. Недолго думая, оглянувшись, он открыл дверцу шкафа, провел рукой по ряду одежды, платьев, свитеров – черных в основном. Вздрогнул, заслышав дребезжание «кофейной» тележки по коридору, и метнулся к двери. В щель он увидел, как Лика свернула в гостиную. Монах бесшумно выскользнул из комнаты домработницы и поспешил ей вслед.
Они еще выпили. Левицкий раскраснелся, глаза заблестели, движения рук стали размашистыми и слегка некоординированными. Он вспоминал забавные истории из своей пестрой биографии, смеялся, утирая слезы, и кашлял. Взмахнув рукой, он сбил на пол томик Диккенса и замолчал. Монах, кряхтя, полез поднимать. Под диваном он увидел прямоугольный кусочек бумаги – фотографию. Возможно, она выпала из книги, возможно, лежала там давно. Он уселся в кресло, покосился на старика. Тот, казалось, спал. Монах подумал, что старики засыпают мгновенно, как дети. Только что Левицкий был оживлен, сейчас же угас. И стало особенно видно, что он болен – запавшие щеки с красными точками на скулах, запавшие виски, пугающая неподвижность крупного исхудавшего тела. Казалось, он перестал дышать. Лики не было – повезла вон дребезжащее сооружение с пустыми чашками. В комнате стояла тягучая настороженная тишина, какая бывает только в старинных домах, где живут домовые и привидения; размеренное астматическое тиканье больших старинных часов в углу, казалось, разрезало тишину на длинные полоски; бликом света скользил туда-сюда затейливый латунный маятник. Монах поднес к глазам фотографию. На ней были двое – Леонид Левицкий и Алиса. Даже не физиономист заметил бы, что эти двое не случайные люди. Он перевел взгляд на старика – ему показалось, что веки того дрогнули. Недолго думая Монах сунул фотографию в карман.
– Папочка часто спит днем, – прошептала Лика у него над головой, и Монах вздрогнул – он не слышал, как она вошла. – Он совсем слабый. Это из-за Норы. Он ее очень любил. Может, еще кофе? Идемте на кухню. У нас есть жаркое, хотите?
– Только кофе, – сказал Монах.
– Что за человек твой брат? – спросил Монах уже на кухне, когда они сидели за некрашеным деревянным столом. За окном уже сгущались ранние зимние сумерки, снег на траве казался голубым – от него шло слабое туманное свечение.
– Ленька? – Она ухмыльнулась. – Что за человек? Ленивый, слабовольный, высокомерный, всю жизнь ехал на папочкином горбу. Ах, сын самого Левицкого! Ничтожество. Вы же его видели – закатил форменную истерику из-за «жопы». Истеричка! Папочка открыто издевается над ним. Над ним все издеваются. Как Ирка его терпит – ума не приложу.
– А Ирина?
– Ирина… красивая, из тех, кто думает, что красота – это все. Вздорная, льстивая и злая. Как актриса – полная бездарь. Папочку охмуряет.
– Откуда тебе это известно?
Она пожала плечами и многозначительно вздернула тонкие бровки.
– Известно. Папочка их кормит. Если бы она могла, она бы вышла за папочку замуж. Но Ленька мешает. Я бы не удивилась…
– Крысиным ядом?
– Во сне, подушкой.
– Что за человек была Алиса?
Лика передернула плечами.
– Разве ты не знаешь? Ты же сам сказал, что ее затея провалится, пусть и не пробует.
– С твоей подачи – ты сказала, что она охмуряет Романа Владимировича.
– Ага, значит, никакой ты не ясновидящий! – Она радостно захихикала.
– Кому мешала Алиса? – спросил Монах.
Она кольнула его взглядом.
– Не знаю. Может, случайно? Перепутали в темноте? – Она смотрела на него наивным взглядом маленькой девочки.
Монах допил кофе и поднялся.
– Мне пора.
Она надоела ему своим ерничеством, игрой, дурацкой болтовней. Наигранной наивностью. И о фотографии она ему ничего не скажет. Фотография – это серьезно, это не треп. Откуда она взялась – вопрос. Выскользнула из книги, которую Лика читала отцу? Или из кармана старого Левицкого? А если нет, то как долго она там лежала? И кто автор?
Он заглянул в гостиную. Старик спал.
– Не забывайте нас! – Лика привстала на цыпочки, клюнула Монаха в щеку. – Папочка очень вас любит. Мы будем ждать.
Она стояла на крыльце и смотрела, как он усаживался в машину. Черная тонкая фигурка, сливающаяся с сумерками, как стебель ядовитого цветка…
«Мы будем ждать».
«Ждать? Чего?» – запоздало подумал Монах, взяв вправо, пропуская белую «Тойоту», въезжавшую в ворота, – вернулась Юлия. Монах в знак приветствия помигал – Юлия ответила. Он вывалился на раскисшую слякотную дорогу, всматриваясь в темноту сквозь мельтешащую снежную завесу, стараясь не пропустить съезд на шоссе. По обеим сторонам проселка тянулись бесконечные заборы, распластавшиеся под сугробами кусты малины, все еще зеленые, темные улочки и тупики, которыми изобиловала старая Посадовка.
Мы будем ждать, сказала она. Беспомощный одинокий старик, страх и растерянность через клубы ядовитых слов, эксцентрики, трепа. Странный одинокий ребенок, затеявший непонятные опасные игры…
Глава 13
