Маргарет Миллар - В тихом омуте
– Я уверена, это будет чудесно, – сказала Эстер и начала просматривать почту, складывая счета в одну сторону, рекламные листки – в другую. Письмо было только одно.
Эстер долго смотрела на знакомый почерк на конверте. Потом сказала холодно и спокойно:
– Теперь, мальчики, вам лучше пойти к Энни.
Их испугал тон ее голоса, им не верилось, что мать может так говорить с кем-либо из них или с обоими сразу.
– Ненавижу Энни! – закричал Марв. – Я не хочу...
– Делай, что я сказала, Марвин.
– Нет! Не хочу! Ненавижу Энни!
– И я ее ненавижу, – сказал Грег. – Мы научим новую собаку кусать ее.
– Р-р-гав!
– Гав, гав! – Она кусает Энни.
– Гав, гав! – Кусает старого Рудольфа.
– Прекратите, – сказала Эстер. – Ну, пожалуйста, будьте хорошими мальчиками.
– Гав, гав! – Всех перекусала.
– Кроме нас.
– Гав!..
– О, Господи! – воскликнула Эстер, повернулась и, пробежав через вестибюль, скрылась в библиотеке.
Ее поспешное бегство и громкий стук захлопнувшейся двери на мгновение озадачили мальчиков. Потом Марв полувопросительно произнес:
– Гав?
– Да заткнись ты. Как маленький. Заткнись.
Марв заплакал:
– Хочу к маме. Хочу к моей мамочке.
* * *Письмо со штемпелем Коллингвуда было адресовано Эстер и написано рукой Рона. Она заранее знала, что новости печальные, и старалась подготовить себя, воображая худшее: Рон покинул ее ради другой женщины и не вернется.
Она оказалась права только наполовину.
"Дорогая Эстер! Ты, возможно, уже знаешь правду: Телма ждет ребенка от меня. Не стану оправдываться и что-то объяснять, не могу. Так уж случилось – вот и все, что я могу сказать. До сегодняшнего вечера я не знал о ребенке. Это было для меня страшной неожиданностью, слишком страшной, чтобы я мог ее выдержать. Господи, что я сделал тебе и Гарри!
Я не прошу у тебя прощенья. Зато обещаю, что впредь уже ни тебе, ни кому-нибудь еще не причиню зла. Не гожусь я для жизни. Я болен разумом, телом и душой. Да поможет мне Бог.
Рон"
Эстер не упала в обморок, не закричала, не разразилась рыданиями. Она стояла окаменелая; только глаза бегали по строчкам, читая и перечитывая письмо.
Она не заметила, как дверь открылась, а когда подняла глаза и увидела Энни, никак не могла сфокусировать взгляд. Энни как будто расплывалась в тумане, казалась далекой и окруженной гектоплазмой.
– Миссис Гэлловей!
– Пожалуйста, не... не беспокойте меня именно... именно сию минуту.
– Но я ничего не могу поделать с мальчиками. Оба точно одичали, визжат, хохочут и продолжают свое. А Марвин только что укусил меня. – И Энни показала пораненное запястье. – Я не уверена, но мне кажется, они чем-то заболели. Может, вызвать врача?
– Хорошо.
– Да и вы плохо выглядите, миссис Гэлловей. Может, и вы заболели с ними вместе? Не могу ли я что-нибудь сделать для вас?
– Можете, – сказала Эстер. – Позвоните в полицию.
– В полицию?
– Я получила письмо. От мужа. Думаю, он покончил с собой.
Марвин вприпрыжку вбежал в библиотеку с визгом: "Гав, гав, гав!"
У Эстер вырвалось рыданье, она обернулась, взяла мальчика на руки и крепко прижала к себе. Слишком крепко. Марвину показалось, что ему не остается ничего другого. И он укусил мать.
Глава 13
В то время, когда сыновья Рона и Эстер Гэлловей дожидались почтальона у ворот своего дома в Торонто, Агги Шанц направлялась в маленькую сельскую школу в окрестностях Мифорда. Зимой Агги всегда ходила по дороге из-за того, что снежные заносы не позволяли из любопытства сделать крюк, это было рискованно и почти невозможно. Но сейчас уже наступила весна, и снег оставался только в расселинах скал и в дуплах деревьев, куда его намело зимой.
Агги была тихая девочка одиннадцати лет от роду. В школе отличалась примерным поведением, дома была послушна, и никто никогда не подумал бы, какая страсть к приключениям таилась под каштановыми косами и черной шапочкой и какими непоседливыми были ее обутые в парусиновые галоши сапоги. Агги росла в семье меннонитов[6], связи которых с внешним миром были весьма слабыми, а когда надо было съездить в церковь или на другую ферму, запрягали лошадь в кабриолет. Агги мечтала о большом мире. Когда на уроке географии она смотрела на карту, голова ее начинала кружиться, оттого что она думала о сотнях и тысячах мест, где хотела бы побывать. И это все были места с эпитетами в превосходной степени – самая высокая гора, самый большой океан, самый крупный город, самая холодная страна, самая жаркая пустыня, самый высокий водопад, самые стремительные пороги, – Агги собиралась увидеть их все по очереди.
Хотя мечты ее были сумасбродными, планы побега показывали здравый смысл и изобретательность. Живя в деревне, она достаточно знала о лошадях, чтобы посчитать их слишком медленным и несовершенным средством передвижения. Лошадей надо кормить, поить, устраивать на ночлег и отдых, расчесывать им гривы. Поезда и автобусы тоже не годились, потому что у Агги не было денег. И она обращала взоры к озеру, смотрела на флотилии рыбацких баркасов, на проходившие вдали грузовые суда – ведь они такие огромные, что никто и не заметит маленького пароходного зайца. Ее было не оторвать от озера, она прочесывала его взглядом постоянно, словно спаслась после кораблекрушения на необитаемом острове и ждала, голодная и замерзшая, помощи оттуда.
Когда весеннее солнышко согнало снег с прибрежных скал, Агги стала ходить в школу окружным путем. Неся в руке парусиновый портфель с книгами и завтраком, она забиралась на вершины скал, а затем вниз, к самому берегу по особой крутой тропинке, облюбованной ловкими мальчишками и смелыми собаками. Полоска песчаного пляжа была здесь очень узкой, не более шести футов шириной, к тому же была усыпана валунами и булыжниками всех размеров. Чтобы не обрызгали волны, Агги жалась к скалам и прыгала с камня на камень, что не так легко, и вот в это утро она присела на минутку отдохнуть, скромно подогнув ноги под длинную, хлопчатобумажную юбку. Судя по времени, пора было отправляться в школу, а то можно и опоздать, меж тем как у нее уже выработалось сознание, что опаздывать не следует.
– А не то меня взгреют, черт побери, – вслух сказала Агги, и это запретное выражение опьянило ее как некий южный экзотический напиток. – Может, я когда-нибудь и доберусь до тех краев. Ну и жарища там!
Чуточку испуганная, чуточку восхищенная своей дерзостью и сообразительностью, она невольно захихикала, повернув голову, так что лицо почти спряталось в складках черной шапочки. И тогда краешком правого глаза заметила красно-черную клетчатую кепку, застрявшую в расселине между скал.
Ей нередко случалось находить на берегу какие-нибудь вещи, особенно летом – кусок старой покрышки, мокрую разползшуюся туфлю, ржавую консервную банку или пустую бутылку, но то все были вещи бесполезные, брошенные их владельцами в полосе прибоя. А эта кепка была сухая и новая, с иголочки, такую никто не выбросит. С прозрачным пластмассовым козырьком и алым помпоном, и для Агги, у которой никогда не было ничего яркого, этот головной убор олицетворял красоту. Она откинула свой колпак, оставив его висеть за спиной на резинках, и надела на голову кепку из шотландки. Та смешно налезла ей на глаза и уши, но девочке было невдомек, что так головные уборы не носят. И она, как все одиннадцатилетние девчонки, не рвалась к зеркалу, чтобы посмотреть, как она выглядит. В доме, где Агги жила, зеркала были под запретом, и она могла себя видеть только мельком в оконном стекле или в пруду за конюшней в тихую погоду. Поэтому Агги и не понимала, что выглядит смешно, она видела только, что кепка красива, значит, она будет смотреться нарядной, на кого бы ее ни надели.
Но раз она красивая, носить ее ей запрещено. Агги оглянулась – не видит ли кто – и, убедившись, что она одна, приплющила кепку как можно аккуратней и засунула под лиф. Под ее свободными одеждами кепку не так просто было заметить, даже можно сказать, никто бы и не заметил, если бы Агги сама постоянно не помнила, что она там спрятана; с одной стороны, ее распирала гордость, с другой – она чувствовала неловкость, оттого что головной убор находится не там, где ему положено.
В ту минуту, когда Агги подошла к небольшому кирпичному зданию школы, звенел последний звонок, и ученики выстроились перед входом, чтобы войти. Агги, раскрасневшись, тяжело дыша и скрестив руки на груди, стала на свое место в строю и прошла вместе с остальными в меньшую из двух классных комнат.
Здесь мисс Барабу учила (или пыталась учить) четыре старших класса. Группа получилась смешанная не только по возрасту и способностям, но также по происхождению и религии. Сама мисс Барабу была пресвитерианкой из французской канадской семьи, а в числе ее учеников находились и представители англиканской церкви, и баптисты, и меннониты, и христианские доктринеры, и методисты, и даже двое духоборов из Альберты. Подобно многим школьным учительницам, мисс Барабу выбирала любимчиков и любимиц, исходя в основном из послушания. Духоборы были диковатыми и недисциплинированными, частенько срывали уроки или отказывались повиноваться, и с ними мисс Барабу была строга, сурова и язвительна. Меннониты, напротив, были очень послушны, никогда не оспаривали власть старших, не критиковали их поступков и не завидовали их положению. Мисс Барабу ни в грош не ставила верования меннонитов, но не раз испытывала благодарность к их доктрине за результаты ее исповедания, и главной любимицей учительницы была Агги. Правда, завидовать тут было нечему, ибо мисс Барабу и многого ждала от своих любимчиков, и приходила в отчаяние, когда они не оправдывали ее надежд.
