Ольга Тарасевич - Копье Судьбы
И вот, значит, эта воровка, подруга хозяина, решила подлизаться.
Руку протянула, ты смотри на нее.
Но в руке – мясо. МЯСО! Ох, какой большой румяный кусок жаркого. Жирненький… И пахнет, как он пахнет. Рехнуться от такого аромата можно. Слопать мясо, что ли? Конечно, приятнее было бы, если бы хозяин угостил. Но он все говорит, говорит. И даже за ушами не погладит.
А вот сейчас как возьму назло ему!
И Блонди, пофыркивая от нетерпения, съела мясо, вильнула хвостом, благодарно лизнула Евины пальцы.
Это было в одиннадцать вечера.
Сейчас уже почти три ночи. Но почему, почему слабительное не действует?
«Если он не выведет собаку – все пропало, – с отчаянием подумала Ева, снова прикладывая к стене спальни стакан. – Завтра копье Лонгина увезут в Нюрнберг, в музей нацистской партии. И мне больше никогда не представится возможность его получить…»
…Фюрер скорбел по племяннице ровно три недели. В начале четвертой он распорядился, чтобы в резиденцию привезли Еву, и…
– Раздевайся, – коротко бросил он и исчез в ванной.
К щекам жарко прихлынула кровь.
Ева растерянно посмотрела на закрытую дверь ванной комнаты, из-за которой доносилось журчание воды. Потом глянула в окно: там, подпирая тяжелое сумрачное небо, дыбились горные склоны, засыпанные снегом.
Но умиротворяющий пейзаж вызвал лишь еще большее волнение и оцепенение. Страх. И даже какая-то обида появилась в сердце: быстро же он забыл Гели. Темноволосой девушки больше нет и не будет, а тот, кто говорил ей о любви, всего через три недели просит другую: «Раздевайся!»
Ева ожидала от фюрера чего угодно: мрачного, подавленного настроения, может, даже и слез. Или упреков по поводу того самого письма, которое нашла в кармане его плаща Гели.
А тут выясняется: пригласили для этого.
Не то чтобы она никогда не думала о том, как это случится. Мечтала, представляла. Решила, что и без свадьбы все позволит. Он же честный человек, не сможет потом не жениться. А раз так, то это может свадьбе даже способствовать, сделает путь к алтарю куда короче. Ой, какая у них красивая будет свадьба! Про нее напишут все газеты!
Ева была готова.
Она даже в глубине души этого ждала.
Но вот теперь, когда все должно было случиться, ей вдруг стало так тошно. И даже любовь, огромная, болезненная, мучительная любовь куда-то исчезла. Еще вчера казалось: все, что угодно, снести можно, лишь бы видеть его горящие непонятным светом глаза. И вот – он рядом, а будет еще ближе. Но – досада и страх, вот и все, что осталось в сердце.
«А что, если сбежать? – подумала Ева, начиная тем не менее расстегивать теплую шерстяную кофточку. Светло-серый цвет ее необычайно подходил к голубым глазам, добавляя им глубины и твердости. – И все равно, что любила, что ждала и страдала. Сбегу, исчезну! Или это просто страх? – Она сняла кофту, сбросила серую зауженную юбку и стала расстегивать чулочный пояс. – Как некстати он решился, и похудеть не получилось. Живот вон как выступает, совсем некрасиво».
Ади.
Влажный, прохладный. Но какой-то мягкий. Лежит рядом, обнимает – а кажется, будто с ног до головы сырым тестом облили.
Как странно он пахнет, сладковато-кисло. Едва уловимый, но тошнотворный запах.
Первый поцелуй. Не легкое касание щеки, как раньше. Теперь – в губы. Влажная, чуть воняющая улитка вползает в рот.
Поцеловал грудь. Усы щекочут, мокро. Неприятно.
Про вторую грудь забыл. Хорошо.
Голова кружится. Тяжело все время живот втягивать. А если не втягивать, животик станет выступать, толстый, ужасно толстый.
Он стал разводить ее ноги, и Ева не выдержала, прекратила томно постанывать и глянула на Адольфа в щелочку между ресницами.
Глянула – и тут же зажмурилась. Плечи все в каких-то бурых пятнах, а на макушке лысина. Всегда зачесанная прядь волос упала, и стала видна проплешина, бело-розовая блестящая кожа. Ужасно…
И все же она любит его?
Или придумала сама себе эту любовь, потому что за стойкой в ателье Гофмана было скучно?
Как же можно его любить, если он весь в морщинах, в бурой россыпи пятен, да еще и с лысиной!
Пусть Отто не такой известный и у него нет телохранителей, но его губы пахнут медом, и, когда обнимаешь парня, по крайней мере, хотя бы не кажется, что в тесто руками угодила.
Резкая боль оборвала мысли.
Когда она прекратилась и Ева почувствовала, как то самое, твердое и мучившее, выскользнуло из нее, фюрер едва слышно пробормотал:
– Гели.
А потом сразу же закашлялся:
– Ге-ге, кхе-кхе.
Но все равно хотелось плакать, и не только потому, что живот, развороченный и порванный, нестерпимо болел. Ева все услышала. И все поняла. Жалкая уловка любовника лишь подлила масла в огонь.
– Мы поужинаем, – довольно пробормотал фюрер в ее шею. – А потом я распоряжусь, чтобы тебя отвезли домой. У меня завтра много выступлений, я хочу подготовиться и как следует отдохнуть. Лучший сын немецкого народа должен всего себя отдавать на благо Германии.
Несмотря на вскипающие слезы обиды, Ева чуть не удержалась от хохота.
Лучший сын Германии! Если этот – лучший, то как выглядит худший? Лучший нашелся, ну-ну! Надо же, какого высокого он о себе мнения, этот толстый, расползшийся старикашка. Непонятно только, почему его все слушаются, подчиняются, толпами ходят на митинги, где фюрер, брызгая слюной и размахивая руками, произносит свои занудные речи…
У него было одно выступление.
Потом другое.
И сто двадцать пятое.
Ева просматривала газеты: Адольф Гитлер приезжал куда угодно, только не в Мюнхен.
Какое счастье! Не надо ей этой улитки в своем рту, горячего кола между ног и имени другой вместо благодарности за подаренную невинность.
Жаль, что это произошло. Конечно, Отто или какой-нибудь другой парень, за которого она выйдет замуж, не будет в восторге от того, что супруга не является девственницей. Но ничего – как-нибудь всегда можно выкрутиться. И сейчас на такие вещи смотрят куда спокойнее, все-таки не старые времена на дворе. Ильзе рассказывала, что у нее с мужем тоже все после помолвки, еще до свадьбы случилось…
Фюрер передавал при случае конфеты, скромные букеты, небольшие сувениры. Гофман возбужденно потирал руки. А Ева думала, что все между ней и Ади кончено. Что она ему при встрече честно признается: прошла любовь, и поделать ничего уже нельзя.
– Нацисткая подстилка! Дешевая шлюха! Тебе место в публичном доме!
Отец кричал больше часа. Хлестал ее по щекам, вцепился в волосы.
Не мог не кричать. Большей обиды, более сильного оскорбления ему нанести было невозможно…
Папа всегда повторял: «Пока мои дочери не выйдут замуж – я должен следить за ними. Я отвечаю перед их избранниками. Мои дочери должны быть честными и порядочными девушками».
И вот – узнал.
Разумеется, истерика.
– Ты не знаешь, с кем ты связалась! Это мразь, чудовище, исчадие ада! – с красным лицом орал он. – И ему ты отдала свою чистоту! И дело не в том, что ты теперь замуж не выйдешь! Ты запятнала себя, погубила!
Потом он устал. И швырнул в лицо анонимное письмо, в котором говорилось: Ева Браун и Адольф Гитлер были близки во время последнего приезда фюрера в Хаус Вахенфельд.
Обижаться на автора письма Ева не стала. Мать Гели, экономка в резиденции, она готовила им еду, стелила постель, а потом, должно быть, напряженно прислушивалась к тому, что происходит. Она была в домике для прислуги, как распорядился Ади? Или пробралась под дверь спальни? А в общем, какая разница. Она отомстила за свою дочь.
Прошла неделя после получения того письма. Гнев Фритца не стихал.
– Подстилка, – цедил сквозь зубы отец, стоило Еве лишь на четверть часа задержаться после работы. – Ого, какой у тебя аппетит! Еще бы, столько по мужикам шляться!
И это – за ужином; мама, Гретль, Ильзе с мужем, все в сборе, все слышат.
– Опять ты вырядилась, словно шлюха!
А новое платье, которое вот так «одобрил» папа, было строгим, длинным, с наглухо закрытой грудью.
Отец никак не мог успокоиться. В голубых глазах его леденела тоска, лицо стало совсем серым, потухшим.
– Поговори с Гитлером, пусть женится на тебе, – советовали мама и Гретль. – Если уж так случилось. Он должен!
Но Ади считал, что он никому ничего не должен.
Какая свадьба! Не удосужился хотя бы записку с приветствием написать! Ева передала ему через Гофмана десятки писем с просьбой встретиться и поговорить. И не получила ни одного ответа.
Чем больше времени проходило после той поездки в занесенный снегом домик в горах – тем больше сходил с ума отец. И постепенно Еве начинало казаться, что она отдала Ади действительно очень много. И ничего не получила взамен, и исправить ничего уже нельзя. Хорошего было так мало – но вот и оно закончилось. А раз так – то зачем жить? Чтобы слышать папино ворчание, вздохи Гофмана, беспомощные неубедительные утешения мамы и сестричек?
