Тесс Герритсен - Жатва
— Продолжай, — распорядился Арчер. — Подстегни его еще чуть-чуть.
Еще одно, такое же напряженное сокращение. И опять замирание.
— Четыре микрограмма.
Цвик ввел новую дозу.
Сердце напряглось. Расслабилось. Снова напряглось. Снова расслабилось.
Цвик взглянул на монитор. Теперь по экрану шли зубцы, отражая сердечный ритм.
— Частота возросла до пятидесяти… Шестьдесят четыре… Семьдесят.
— Титруй дозу изупрела, — велел Марк. — Шаг — одна десятая микрограмма.
— Я этим и занимаюсь, — ответил Цвик, задавая концентрацию изупрела.
— Кто-нибудь, подойдите к интеркому и свяжитесь с реанимацией. Сообщите, что мы заканчиваем.
— Шаг титрования — одна десятая, — сказал Цвик.
— Отлично. Отключаем ее от аппарата, — сказал Марк. — Вынимайте катетеры.
Цвик включил вентилятор. Все, кто был в операционной, облегченно вздохнули.
— Будем надеяться, что они с сердцем поладят, — улыбнулся Марк.
— Кстати, каков уровень лейкоцитарной совместимости? — поинтересовался Арчер.
Он оглянулся, ища глазами доктора Мейпса, но того рядом не было.
Эбби была настолько поглощена операцией, что даже не заметила, когда этот маленький человек с выпуклым лбом успел улизнуть.
— Он ушел минут двадцать назад, — сообщила одна из медсестер.
— Просто взял и ушел? — недоумевал Арчер.
— Наверное, торопился на самолет, — предположила медсестра.
— Лишил меня возможности пожать ему руку, — вздохнул Арчер и повернулся к пациентке. — Ладно. Давайте заканчивать.
7
Надия была сыта по горло. Она устала от этого хныканья, от всех несусветных требований и неуправляемых выплесков накапливавшейся мальчишечьей энергии. Ну почему она должна разбирать их дурацкие ссоры и вмешиваться в потасовки? Как же она устала. А теперь еще и морская болезнь! Эта чертова обезьяна Грегор тоже лежал пластом, как и почти вся ребятня. Плавание по Северному морю казалось Надии лавированием между молотом и наковальней. Мальчишки целыми днями валялись на койках, стонали и блевали. Стоны и вонь их блевотины добирались даже до верхней палубы. В такие дни кают-компания пустовала, и там было темно. Пусто было и в судовых коридорах. Сам корабль превращался в скрипучее и стонущее подобие «Летучего голландца». Казалось, им управляет команда призраков.
А вот для Якова это были лучшие дни в его жизни.
Качка на него совсем не действовала. Его не тошнило и даже не мутило. Он свободно разгуливал по всему кораблю. Никто его не останавливал. Команде его присутствие ничуть не мешало. Вроде даже нравилось. Яков зачастил в машинное отделение — царство механика Кубичева. Там, под стук и грохот судовых дизелей, в сизоватой дымке дизельных выхлопов, они с механиком играли в шахматы. Иногда Яков даже выигрывал. Когда ему хотелось есть, он отправлялся на камбуз, в другое царство, где главным был кок по фамилии Любый. Тот поил мальчишку чаем, кормил борщом и баловал национальным украинским лакомством, которое называлось «медивнык». Чем-то оно было похоже на кекс, но гораздо ароматнее и сочнее от обилия меда. Разговорчивостью Любый не отличался. Казалось, он знает всего два слова: «Еще?» и «Довольно?» За кока говорили кушанья, которые он готовил.
Подкрепившись, Яков продолжал разгуливать по кораблю. Его манил пыльный грузовой трюм, притягивала радиорубка со стойками хитрой аппаратуры. Ему очень нравилась палуба. Там можно было здорово спрятаться под брезентом, под которым хранились спасательные шлюпки. Единственным местом, куда он пока не смог попасть, был дальний конец кормы. Яков искал туда проход, но так и не находил.
И все же самым любимым его местом была капитанская рубка. Капитан Дибров и штурман всегда приветливо встречали мальчишку. Они снисходительно улыбались и разрешали ему посидеть за штурманским столом. Указательным пальцем единственной руки Яков водил по карте, где был проложен курс их судна. Из Рижского порта они шли по Балтийскому морю, по узким проливам, мимо Мальме и Копенгагена. Обогнув Данию, вышли в Северное море, где было полным-полно нефтяных платформ. Каждая имела свое название: «Монтроз», «Сороковые широты», «Волынщик». Северное море оказалось не голубой лужицей, как на карте, а обширным водным пространством, по которому они плыли целых два дня. Штурман рассказал, что вскоре они выйдут в Атлантический океан — такое громадное пространство, которое и сравнить не с чем.
— Они этого не переживут, — предсказал Яков.
— Кто не переживет?
— Надия и остальные мальчишки.
— Еще как переживут, — возразил штурман. — В Северном море почти всех выворачивает. Потом их желудки привыкнут. Это из-за внутреннего уха.
— Вы ж про желудок говорили. При чем тут ухо?
— Оно реагирует на движение. Когда движения слишком много, внутреннему уху это не нравится.
— Почему?
— Сам не вполне понимаю. Но мне так врачи объясняли.
— Меня же не тошнит. У меня что, другое внутреннее ухо?
— Должно быть, ты прирожденный моряк.
Яков взглянул на культю левой руки и покачал головой:
— Сомневаюсь.
— У тебя светлая голова, — улыбнулся штурман. — Мозги куда важнее. Там, куда ты плывешь, они тебе очень пригодятся.
— Почему?
— В Америке как? Если ты умный, то можешь разбогатеть. Ты ведь хочешь разбогатеть?
— Не знаю.
Штурман и капитан захохотали.
— Наверное, парнишка совсем безмозглый, — предположил капитан.
Яков смотрел на них, но не улыбался.
— Мы же пошутили, — сказал штурман.
— Знаю.
— Скажи, парень, а почему ты никогда не смеешься? Сколько плывем, я ни разу не слышал твоего смеха.
— Не тянет, вот и не смеюсь.
Капитан фыркнул:
— Каков щенок, а? Настоящий везунчик. В Штатах попадет в богатенькую семью. Неужели и тогда смеяться не потянет? Где ж у него шестеренки заклинило?
Яков пожал плечами и снова уткнулся в карту.
— Зато я никогда не плачу, — буркнул он.
Алексей, свернувшись калачиком, лежал на нижней койке. В руках он, как всегда, сжимал Шу-Шу. Он спал, но проснулся, едва к нему в ноги сел Яков.
— Эй, Алешка, вставать думаешь?
— Меня и лежа мутит, — признался Алексей и снова закрыл глаза.
— Любый на ужин приготовил манты. Я девять штук умял.
— Не говори про еду.
— Ты что, жрать не хочешь?
— Еще как хочу. Но меня после первого же куска вывернет.
Яков вздохнул и оглядел каюту. В ней было восемь коек в два яруса. На шести валялись мальчишки, которым было не до игр и лазанья по кораблю. Яков побывал в соседних каютах — и там такая же картина. Неужели все ребята так и будут валяться, пока корабль не пересечет Атлантику?
— Это все из-за твоего внутреннего уха, — поделился новоприобретенными знаниями Яков.
— Что ты несешь? — застонал Алешка.
— Я про ухо говорю. Оно на пузо действует, вот тебя и рвет.
— Уши у меня не болят.
— Ты уже четыре дня бревном лежишь. Встал бы, пожрал чего.
— Отвали!
Яков изловчился и вырвал из Алешкиных рук драгоценную Шу-Шу.
— Отдай! — заскулил тот.
— Встань и забери.
— Отдай Шу-Шу!
— Сначала встань. Давай, поднимайся.
Алексей попытался отнять собачку, но Яков увернулся, и рука схватила воздух.
— Вставай. Сразу полегчает.
Алешка сел на койке. Его пальцы впились в матрас, а голова двигалась в такт корабельной качке. Неожиданно он зажал рот рукой, кое-как поднялся на ноги и доковылял до умывальника. Его вывернуло в раковину. Он со стоном вернулся на койку.
Яков молча отдал ему Шу-Шу. Обрадованный, Алешка крепко прижал плюшевую игрушку к груди.
— Я ж тебе говорил, что меня мутит. А теперь вали, дай поспать.
Яков вышел в коридор. Надия занимала отдельную каюту. Он постучался в дверь. Ответа не было. Тогда Яков подошел к двери каюты, в которой жил Грегор, и тоже постучался.
— Кто там? — послышался угрюмый голос.
— Это я, Яков. Хотел спросить: вам все еще плохо?
— Пошел ты знаешь куда?
И Яков пошел. Он послонялся по кораблю. Камбуз уже закрыли. Любый отправился спать. Капитан и штурман были слишком заняты, чтобы разговаривать с ним. Как всегда, Яков оказался предоставлен самому себе.
Оставалось машинное отделение. Якову повезло: Кубичев не спал. Они сели играть в шахматы. Яков получил право первого хода и двинул ферзевую пешку.
— А вы были в Америке? — спросил Яков, перекрывая гул дизелей.
— Дважды, — ответил Кубичев, двигая пешкой от ферзя.
— Вам там понравилось?
— Спроси чего полегче. Когда мы заходим в порт, нам велят сидеть в каютах и носа не высовывать.
— Зачем капитан вам это приказывает?
— Не капитан. Люди из каюты, что на корме.
— Что за люди? Я их ни разу не видел.
