Андрей Быстров - Странники в ночи
- Купила швейцарские часики, прелесть... А через неделю остановились. Пришлось через Москву отправлять на фирму. Они, конечно, извинились, деньги вернули и приплатили за моральный ущерб, но удовольствие-то испорчено...
- Ужас, не говори... Швейцария хваленая... Как я тебе сочувствую! У меня была история похуже, с косметикой...
За стеклянной стеной, отделявшей лужайку от просторного холла первого этажа, тоже танцевали и веселились. Поздно, слишком поздно услышали они рев мотоцикла, увидели ослепительно сверкавший диск мощной фары.
Ворота были открыты - иначе не вмещались машины всех прибывших - и между машинами будто по воле незримого режиссера оставалось ровно столько места, чтобы пропустить мотоцикл Айсмана. Как яростный дьявол, оседлавший коня Апокалипсиса, Айсман мчался прямо на остолбеневших гостей. Столики с треском опрокидывались, шампанское из открытых бутылок хлестало во все стороны.
По низким пологим ступеням Айсман взлетел на террасу и ринулся на стеклянную стену, взорвавшуюся под ударом всей массы мотоцикла, помноженной на скорость. Шлем и кожаная экипировка защитили всадника от града тяжелых осколков, а вот кое-кому из гостей пришлось несладко. Крики боли, визг испуганных женщин, звон осыпающегося стекла, частая пальба мотоциклетного мотора заглушили элегическую музыку. В ореоле стеклянных брызг, сияющем всеми цветами радуги подобно алмазному венцу, Айсман ворвался в холл, словно настоящий ангел ада. Музыка тут же смолкла - мотоцикл врезался в усилитель, сбил его со стойки и упал набок. Спицы бешено вращающихся в воздухе колес сливались в туманные круги.
Мгновенно (как бывает лишь в периоды наивысшей концентрации духовных и физических сил) выскочив из-под придавившего его мотоцикла, Айсман выхватил нож. Два удара крест-накрест по затрещавшему полотну картины (подлинник модного Шилова), ещё четыре змеиных выпада под прямым углом - и в центре шедевра появилась огромная свастика. Потом Айсман кулаком разбил телевизор и видеомагнитофон, принялся разносить в щепки декоративную дверь, ведущую к спальням. Женщины визжали теперь не только от страха, но и от удовольствия.
- Германия превыше всего! - вопил Айсман по-немецки, размахивая ножом. - Хайль Гитлер! Да здравствует немецкий народ! Да здравствует наш фюрер! Смерть ублюдкам, смерть недочеловекам, смерть вам всем!
Глаз его пылал огнем счастья, и он уже был готов к чему-то сентиментальному, когда опомнившиеся мужчины бросились на него. Айсман стряхивал их с себя, как рассвирепевший раненый лев стряхивает обнаглевших гиен, пока кто-то не ударил его сзади по шлему бутылкой из-под шампанского - так сильно, что он закачался и рухнул на мраморный пол.
Он не потерял сознания - во всяком случае, не выключился полностью. Красное марево плыло перед его внутренним взором, и откуда-то из немыслимого далека доносились строгие, пробуждающие суеверный восторг души органные аккорды.
Сквозь марево и торжественную музыку постепенно проступала картина, становясь все отчетливее - ночь, Мюнхен, ноябрь 1939 года, церемония посвящения в эсэсовцы девятнадцатилетних юношей, элиты немецкого народа. В глубокой темноте пылали факелы, шел мелкий холодный дождь. На трибуне стоял сам фюрер, он произносил речь.
- Как открытие вращения Земли вокруг Солнца произвело переворот и создало совершенно новую картину мира, так и учение о крови и расе национал-социалистского движения приведет к перевороту в сознании и тем самым создаст иную картину истории человека прошлого и будущего...
И тысячи серьезных молодых людей с превосходной выправкой хором давали клятву верности. "Клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюреру и канцлеру германского рейха, быть верным и храбрым..."
- Клянусь, - неслышно прошептал Айсман, и что-то изменилось в ночной, озаренной светом факелов панораме. Уже не фюрер, а другой, незнакомый Айсману человек стоял на трибуне - сероглазый, немного выше среднего роста, в черном одеянии, заставившем вспомнить об испанской инквизиции.
- Ничего не бойся, - сказал Айсману этот человек, видение из далекого прошлого. - Я спасу тебя. Я помогу тебе распахнуть Двери.
Этот голос завораживал, его хотелось слушать, хотелось протянуть руки к незнакомцу на трибуне, но видение расплывалось и меркло, и властно вторгались иные голоса из беспощадной реальности.
- Ну, что делать с этой мразью? В милицию, что ли, позвонить?
- Вот еще, праздник портить... Сейчас очухается, вломим ему как следует, вывезем подальше, выбросим где-нибудь на дороге и вернемся продолжать веселье.
- А убытки? Пусть платит, сука.
- Ты что, не видишь, что это нищий лох? Люмпен, блин, пролетарий, от слова "пролетать". Стервенеют от зависти, падлы...
- Ладно, не так уж много он тут наломал, больше было шуму... Дадим по башке, мотоцикл его утопим, и будет с него.
Айсман пошевелился. Его рывком подняли, град злобных ударов обрушился справа, слева и спереди. Били ногами, с применением подлых приемов - так дерутся на зоне человеческие отбросы. Айсман молча плакал - не от боли, а от безмерного унижения.
20
С трудом разлепив слипшиеся от подсыхающей крови веки заплывшего глаза, Айсман увидел пустынную дорогу в лунном свете, небо и звезды над ней, полевые цветы у обочины, весь этот молчаливый и прекрасный мир. Со стоном он ощупал голову (шлем исчез, но кожаный кружок, прикрывающий глазную впадину, каким-то чудом уцелел). Шатаясь, превозмогая боль, Айсман поднялся, глубоко вздохнул. Ушибленные ребра отозвались новым импульсом боли - возможно, два или три ребра треснули.
Поминутно теряя равновесие, иногда падая и вновь поднимаясь, Айсман побрел по дороге. Он не знал, где находится и куда идет, он просто шел, чтобы чувствовать себя живым.
Сзади послышался шум приближающегося автомобиля. Айсман обернулся, едва не упав снова. То, что он увидел, породило в нем сомнение в здравости собственного рассудка.
По дороге медленно плыла громадная распластанная машина, открытый красный "Кадиллак" с потушенными фарами. В неверном свете луны, то и дело пропадающей за легкими облачками, Айсман не смог бы разглядеть цвет и даже очертания автомобиля, но машину окутывало серебристое сияние, позволявшее видеть её четко. Водитель в огненно-красном плаще как будто стоял за рулем... Но нет, когда машина приблизилась, Айсману стало ясно, что водитель парит в воздухе рядом с "Кадиллаком", ухватившись за руль, как за спасательный круг.
Выпустив руль и сделав изящный пируэт над машиной, Моол замер перед Айсманом в старомодном, но каком-то удивительно уместном поклоне.
- Мой герой! - сексуально простонал он. - Истинный ариец, настоящий патриот рейха, солдат фюрера, оружие возмездия!
- Кто ты? - прохрипел Айсман, едва шевеля разбитыми губами. Он узнал Моола, но вкладывал в свой вопрос всеобъемлющий смысл.
- Кто я? - Моол натурально изобразил изумление. - Я, можно сказать, твой второй глаз... Или друг, который тебе утраченный глаз возвращает. Впрочем, нет, глаз нельзя вернуть вот так запросто. Тут нужна операция, бестеневые лампы, скальпель, белые бинты, тишина... Из всего такого у меня обычно ничего не выходит. Зато вот у нас машина есть! На такой машине ездил Элвис Пресли. А может, и не ездил - да кто он такой, этот Элвис Пресли? Прятался от поклонников - бронированные лимузины, тонированные стекла, скука... А у этой машины нет крыши. Может, она и была, но как её могло не сдуть звездным ветром? Ничего между тобой и звездами! Здорово, правда? Был мотоцикл - стала машина. Был обыкновенный человек - стал герой! Садись, поехали!
Небрежным жестом он распахнул заднюю дверцу.
С трудом Айсман забрался на сиденье - нет, не сиденье, а комфортабельный, обитый мягкой кожей, ласкающий широкий диван. Как врата рая для страждущего, раскрылись полированные панели бара, блеснули бока квадратных бутылок виски в желтоватом теплом свете лампочки, зовуще замерцали бриллиантовые кубики льда в хрустальном бокале.
- Шотландское виски! - провозгласил Моол. - "Джонни Уокер", "Джей энд Би", "Баллантайн", "Шивас Регал", "Вильям Грант". Что выбираешь? Рекомендую "Баллантайн", любимый напиток нордических викингов. В прошлом году в мире было продано четыре целых и шесть десятых миллиона ящиков по девять литров.
Моол протянул Айсману полный бокал.
- Эх, давненько мы, герой, не пили виски! Ты когда пил виски в последний раз? Можешь не отвечать, вижу, что вообще никогда не пил. Да ты не герой, ты - пилигрим, пустынник, монах! Отшельник, умерщвляющий плоть! Хочешь, я подарю тебе золотые вериги?
Виски оказало на Айсмана благотворное действие, и болтовня Моола уже не раздражала его. Он понемногу успокаивался, по телу целительным бальзамом растекалось тепло, и боль отступала. Жужжание голоса Моола больше не казалось назойливым, и Айсман не спрашивал себя, что за розовое облако, в прорехи которого заглядывает любопытная луна, колышется вокруг, что за персонаж в черном теперь плаще возникает то тут, то там. Плащ становился то кожаным, увешанным эсэсовскими регалиями, то шелковым, над ним расцветали мультипликационно-малиновые губы, и Айсману никак не удавалось увидеть и плащ и губы одновременно. Собственно, он и не стремился создать определенный образ того, кто с ним разговаривал. Он засыпал; слабость, которой он боялся, теперь становилась ему приятна. Голос гипнотизирующе гудел, ворковал, жужжал... Айсман утрачивал связь с реальностью. Последнее, что он слышал перед тем, как заснуть, были звучащие неизвестно откуда слова, произнесенные неизвестно кем (Айсман чувствовал, что должен знать, кто, когда и зачем произнес эти слова, но не мог сделать над собой ни малейшего усилия, чтобы вспомнить).
