Светлана Алешина - Сладкая приманка
– Машков дрянь-человек, – сообщил нам мужичонка, хотя мы его ни о чем подобном не спрашивали. – Я как рассуждаю? Ты, конечно, можешь сам не пить и других за это осуждать. Это сколько тебе угодно. Ну так мы тебя с собой и не зовем! И если заходим иногда, так не для того, а чтобы поговорить. О жизни нашей красноплесской. Ты человек новый, твое мнение нас интересует!
– А кто это «вы»? – спросил Григорий Абрамович. – Много «вас»?
– Мы – это обчество наше, красноплесское, – пояснил мужик. – Петр Степыч, Степан Трофимыч и я – Николай! А больше у нас мужиков нет. Баб, впрочем, тоже. Мужики ушли, а бабы разбежались за мужиками. Нас трое осталось, самое оптимальное число. Мы, мужики красноплесские, – население оседлое, а бабы, они кочевники. Вернее, кочевницы. Но это слово иностранное, а по-русски сказать – сучки они и б…! Кочуют из-под одного мужика под другого. Но это так, к слову, баб сейчас в Красном Плесе нет ни одной. Только мужиков трое. Машков четвертый, но он – дрянь-человек. Обзывается на нас. В дом не пускает, на пороге с топором стоит, а нас материт, чертыхает да бесами обзывает!
– Он ездит куда-нибудь? – спросил Игорек.
– Редко! – сделал скептическую гримасу Николай. – На почту только. Но в дом и без него не войдешь. Мы-то поначалу думаем – раз человек все дома да дома сидит, – наверное, он самогонку гонит! Дождались, когда он на почту, и к нему. А там кобелина во такой! Как выскочит из-под крыльца! У Петра подошву от ботинка сожрал, зверюга! Машков его Тензором[1] кличет.
– Машков купил здесь дом? – спросила я.
– Купи-ил? – переспросил мужик. – Да у него купилка не выросла еще. Тьфу на него, не хочу и разговаривать про него больше! Темный человек. Мутный и темный, как самогонка у Степан Трофимыча. Но та хоть за душу берет – резко и конкретно! А Машков что? Так, обычный говнюк, дрянь-человек.
«Рафик» ехал в темноте медленно, но отъехали мы от деревни уже порядочно, следуя указаниям ни на секунду не умолкавшего Николая.
– Направо здесь возьми, – говорил он, угадывая дорогу по каким-то ему одному известным приметам. – Вот же и тут, и тут вот дома же стояли, а теперь? А теперь пустырь, косогор, пепелище. Разбежалось село, как тараканов стайка. Осталось нас всего ничего. За последние десять лет всего один человек в Красном Плесе поселился, и тот – Машков. Пропало село. Где стол был яств, там гроб стоит! Пепелище!
– У вас пожар был, что ли? – спросил Игорек. – Сгорело село?
– Да куда ж оно сгорит-то? – удивился мужик. – Эт же поджигать надо специально, чтобы сгорело. Да еще и не сумеешь. Не-ет! Разъехались сами кто куда. Часть в Тарасов хорошей жизни искать, словно она здесь у них плохая была. Часть в райцентр подалась, в Крутое. Это поселок такой, Крутое называется. Там пивзавод построили, крупный. Рабочих много надо. Так наши прям с домами вместе и переехали туда. Крутыми стали, а мы, значит, красноплесцами остались. А кто здесь дом оставил, так растащили все, по досочке растащили.
– Кто ж растащил, – спросила я, – если, кроме вас троих, никого здесь не осталось?
– Так мы же и растащили! – удивился даже мужик. – Кто ж еще?
Он пристально вгляделся в начинающую сереть темноту и вдруг объявил:
– Здесь! Приехали.
Мы вышли из машины, но сколько ни озирались, ничего похожего на жилье разглядеть пока не могли. Наш проводник привел нас в широкое устье какой-то балки, поросшей травой и редкими кустами. Широкий ее конец выходил к Волге, и там было чуть светлее, а сужающийся тянулся вглубь обрывистого берега. Между поднимавшимися постепенно все выше стенками обрыва было по-прежнему темно.
Мы стояли на краю обрыва. Спускаться на машине нельзя было и думать – дорога была слишком крутая, а, кроме того, даже те несколько десятков метров, которые мы могли рассмотреть, походили больше на трассу для слалома, а не на дорогу. Машина тут запросто могла сделать кульбит.
– Дальше пешком, – скомандовал всем нам Григорий Абрамович. – Давай показывай, куда тут дальше идти, Николай.
Мужичок сплюнул и, пробормотав что-то о кобеле по имени Тензор, заковылял вниз. Странно, но, пока мы спускались, вокруг посветлело. Как-то сразу стало видно и Волгу с застывшей, неподвижной серой водой, и отвесную стену противоположного обрыва, сложенную из какой-то породы ярко-желтого цвета, и залитую густой мрачной зеленью ложбину между стенками обрыва.
Метрах в двухстах от берега, на пригорке, прямо посередине лощины, мы разглядели небольшой дом, пестротой своих некрашеных стен и облезлой крыши издали совершенно сливающийся с пестрым песчаником, из которого состоял пригорок. Вид у домишки был совершенно нежилой. Больше всего он был похож на заброшенный сарай, который когда-то стоял рядом с добротным жилым домом. Хозяева, должно быть, переехали, дом забрали с собой, а сарай остался на старом месте, поскольку хранился в нем один хлам.
Машина наша остановилась где-то посередине между Волгой и этим сараем. Грэг приказал Кавээну заблокировать двигатель. Было там у дяди Саши какое-то тайное противоугонное приспособление. Мы все двинулись вниз. Николай довел нас до единственного дерева, которое росло в ложбине, и заявил, что дальше он не пойдет, поскольку прошлый раз он едва успел добежать до этого дерева. Петька бежал сзади, так его этот самый Тензор (Николай ударение делал, конечно, на последнем слоге) успел за ботинок ухватить. Вы, мол, как хотите, дело ваше, но сам он дальше – ни шагу. Да тут, собственно, идти-то всего ничего осталось. Дорожка, конечно, попетляет еще самую малость, но она точно к дому Машкова ведет, не заблудитесь…
Николай сел под дерево и начал вставлять в черный мундштук окурок сигареты. Мы поняли, что дальше он действительно не пойдет.
Григорий Абрамович махнул на него рукой, и мы пошли дальше одни. На меня навалилось ощущение полной нереальности происходящего. Чуть больше часа назад мы еще сидели в своем управлении в центре большого современного города, а теперь вокруг нет даже признаков цивилизации, словно мы попали в какой-то вестерн. Я нисколько не удивилась бы, если бы из густой травы поднялись какие-нибудь апачи с томагавками в руках и начали бы плотоядно поглядывать на наши скальпы.
Пока мы спускались с обрыва, рассвело окончательно. Окружающая обстановка перестала быть призрачной и приобрела реальные черты, гораздо более близкие к российскому Нечерноземью, чем к американскому Дикому Западу. Не могу припомнить, что растет в американских прериях и на дне их знаменитых каньонов, но когда я увидела заросли огромных лопухов и крапивы, высота которой кое-где превышала человеческий рост, я поняла, что никакие апачи в этих зарослях не усидят. Как-то не могу представить себе индейцев, спрятавшихся в крапиве.
Не доходя до дома метров тридцать, Григорий Абрамович жестами разослал нас по сторонам. Мы с Игорьком перекрыли проход к Волге вдоль стенок обрыва, сам Григорий Абрамович шел посередине, а Кавээн поспешил вперед, чтобы отрезать путь в верховья ложбины.
Мы шли открыто, поскольку подкрасться к дому незаметно было, пожалуй, невозможно. Он стоял на слишком открытом месте, вокруг него был пустырь метров двадцать в диаметре, в центре которого и находился дом. Ни лопухи, ни заросли крапивы близко к дому не подходили. Единственная надежда была на то, что Машков под утро крепко спит. Но как быть с собакой, о которой говорил Николай, я не знала, не знал, наверное, и Григорий Абрамович. Но ждать у моря погоды было тоже глупо. Если уж Машков такой домосед, где уверенность, что он вообще выйдет из дома? Да и убедиться не мешало, действительно ли он находится в доме. Вдруг сегодня как раз один из тех редких случаев, когда он выбрался куда-то по своим зловещим делам.
Я потеряла из виду Григория Абрамовича и старалась продвинуться как можно ближе к дому, не сводя при этом глаз с окна, выходившего на мою сторону. Если Машков попытается выбраться наружу, другого пути с моей стороны у него нет.
Вдруг до меня донесся звук выстрела и следом за ним собачий визг. Значит, с Тензором Григорий Абрамович уже повстречался. Но выстрел-то наверняка разбудил Машкова. Люди с неуравновешенной психикой вообще спят чутко, а тут такое ЧП. Моя задача теперь, как я поняла, изменилась – как можно быстрее добраться до стены дома, чтобы не маячить перед окном, из которого меня будет видно как на ладони. Мы не имели никакого представления, вооружен ли Машков, но исключать такую возможность было нельзя.
У нас в группе штатное оружие положено было только Грэгу, остальные не были вооружены. Кавээн, насколько я помню, прихватил с собой из машины торцовый ключ на тридцать два, который он возил с собой исключительно для подобных целей, поскольку ключ был тепловозный и для ремонта «рафика» вряд ли пригодился бы. У Игорька тоже специально для таких ситуаций всегда лежала в «рафике» милицейская дубинка. Я ограничилась крепкой палкой, найденной у того дерева, где мы оставили Николая.
