Стивен Котлер - Азимут бегства
Наука, математика и языки стали миром Исосселеса. К пятнадцати годам он знал наизусть все великие имена, имена всех великих седовласых старцев: Чандрасекар, Бор, Оппенгеймер, Пенроуз, Шама, Шварцшильд, Зельдович, Уилер и Эйнштейн. Эти слова звучали для него как литания. Он произносил слова, втайне надеясь, что настанет день, когда и его имя сорвется с чьих-нибудь уст при перечислении этого списка. Он завоевал право на бесплатную учебу в колледже. Он провел в колледже четыре года, прослыв даровитым бразильцем, будущим физиком, долговязым, худым и со странной походкой. Его манерность выражалась только густыми усами и темными горящими глазами. Он закончил класс лучшим, выиграл частично бесплатное обучение в Принстоне, получив редкий шанс заниматься общей теорией относительности под руководством самого Джона Уилера. Исосселес был занесен в каталог Уилера, законченный за десять лет до этого, список холодных, умерших звезд. Ему понравилась идея ухватить время за волосы, остановить его.
Стоял жаркий август, когда он приехал в Принстон. Он не выходил на улицу до тех пор, пока листья не окрасились в багрянец. Часто он и ночевал на холодном каменном полу лаборатории. От этих ночевок болели и скрипели кости, но ум стал более острым. Он работал над представлениями о преломлении времени, о гравитации, бесконечных числах и задумывался над тем, что мог бы почерпнуть что-то из учения Георга Кантора о трансфинитных числах. Возможно, он смог бы найти способ соединить эту идею с уравнением Эйнштейна для общего поля. Эти два уравнения позволят объяснить поведение времени в черной дыре.
Пришла зима. Уилер купил Исосселесу пальто, заметив, как тот дрожит над стопкой статей в библиотеке. К Рождеству он уже был одержим этой идеей, озадачен, как они это называли, и начал воспринимать ее как нечто сугубо личное. Время от времени он ловил себя на том, что говорит сам с собой вслух, причем иногда по-латыни, что он заметил не сразу. Он пристрастился к чаю, просыпаясь в любой, самый поздний час ночи, чтобы выпить чашку свежезаваренного чая, и внимательно при этом наблюдая за поведением листочков на дне. Однажды, в конце февраля, он вдруг увидел, что земля покрыта снегом, решил, что это настоящее чудо и что прогулка не принесет ему ничего, кроме пользы. Он тепло оделся и вышел в мир. Позади здания красный кирпич уступил место пологому склону и лесу. Над головой длинными извилистыми арками повисали голые ветки деревьев. В воздухе — запах сосновой смолы. Исосселес медленно шел по тропинке. С неба падал мелкий снежок. Это была вполне объяснимая ошибка — он решил, что не может заблудиться на задворках университета. Но падающие снежинки припорошили его следы, и через час все деревья выглядели совершенно одинаково.
Он вышел к замерзшему ручью, прозрачная вода медленно текла под хрустально чистым льдом. Деревья склонялись с вышины, прислушиваясь к едва слышному журчанию воды. Головоломка из веток заслонила свет. Исосселес стоял внизу, на трещавшем льду, без света, слушая, как его вес ломает мироздание. Именно тогда он полностью осознал свою правоту относительно полевых уравнений и множеств Кантора, но понял он и то, что никогда не приблизится к решению, что навсегда останется за пределами великой тайны. Он снял ботинки, носки и отправился вниз по ручью. Под босыми ступнями ломался лед, холод его прикосновений проникал до самого сердца, кровь стыла в жилах. Пальцы побелели, покраснели, а потом приняли синюшный оттенок. Он, не обращая внимания на боль, продолжал идти по льду. Ветер пронизывал насквозь его спину. Поток огибал извилистую дорожку, описывая опрокинутый на склон холма вопросительный знак, который внезапно кончился, нырнув под землю, Исосселес поднял глаза и увидел, что стоит у задней стены здания физического факультета.
В швейцарской он отыскал ведро и наполнил его горячей водой из-под умывального крана. Поднявшись к себе на четвертый этаж, он взял книгу. В здании он не встретил ни одной живой души. Ведро и книгу он принес в старую лабораторию и остановился возле стула. Эти лаборатории были пусты, если не считать больших дубовых столов и брошенного оборудования — микроскопов восемнадцатого века, осциллографов с разбитыми экранами, линз устаревших телескопов, ожидающих мусорщика, и старых, никому не нужных учебников, которые громоздились в углах горами докембрийской эпохи, покрытые толстым слоем пыли. Исосселес извлек из кучи старого хлама бунзеновскую горелку, все еще полную керосина, и зажег ее. Поставив перед стулом горелку, а на пол ведро с водой, он снял штаны и повесил их на колено перевернутой лабораторной раковины. Оставшись в тесных белых трусах, он уселся на стул, поставил ноги в ведро с теплой водой, протянул руки к пламени горелки и начал читать о Ньютоне. Ноги побелели, колени заострились и стали похожи на локти. Боль в пальцах была настолько невыносимой, что он уже подумывал, не позвать ли на помощь или не пойти ли в больницу, хотя у него не было уверенности, что он сможет самостоятельно надеть штаны. Именно в этот миг в помещение вошел Иисус.
Может быть, Исосселес уснул, может быть, сошел с ума или все еще продолжал бродить по замерзшему ручью. Может быть, было и то, и другое, и третье. Он так и не узнал этого наверняка.
Иисус был одет в набедренную повязку и сандалии, в правой руке он нес ботинки Исосселеса и аккуратно заправленные под шнурки носки, а в левой держал шишковатый обожженный посох. Длинные каштановые волосы свисали на плечи, заканчиваясь тугими завивающимися косицами. Он остановился, всмотрелся в лицо Исосселеса и заговорил на грубой архаичной латыни. Исосселес слушал, с трудом понимая произнесенные Иисусом слова.
— Две тысячи лет назад, когда я висел на кресте, мне было видение. Я нахожусь в зимнем лесу. Утро, такое же, как сегодня. По замерзшему ручью навстречу мне идет босой молодой человек. Я видел, как он подходит ко мне. Я никогда прежде не видел этого человека, но сразу понял, что это тот, кому я передам свою тайну. С тех пор я каждую зиму являлся в тот лес и ждал, когда ко мне по льду подойдет босой человек. Сегодня я был уверен, что ты и есть тот самый человек, но теперь я вижу, что это не он, я ошибся. Как бы то ни было, вот твои ботинки. Может быть, я попал не в тот лес, кто знает.
С этими словами Иисус вышел из лаборатории.
Наступила тишина, а потом раздался звук — словно огромным канделябр рухнул с большой высоты на мраморный пол. Время стало пустым, Исосселес очнулся в груде стекла и луже воды. Боль в ногах утихла, пальцы обрели нормальную окраску. Он надел штаны, вышел из лаборатории, вышел из здания и поспешил на вокзал, охваченный страшной горечью. Через три дня он уже в Ки-Уэсте, откуда в полной растерянности и умопомрачении отправляется на Карибские острова.
У него с собой триста долларов и Библия. Три недели он беспробудно пьет и не прикасается к Святому Писанию. Зубы его сжаты, он не может их разжать и время от времени только скрежещет молярами, выплевывая осколки зубов на каменный пол бара. Проходит месяц, прежде чем люди начинают интересоваться, как его зовут, чем он занимается и зачем он туда попал. Эти вопросы первым и единственным задает ему шестифутовый колумбиец, профессиональный аквалангист. Он работает на нефтяной платформе и пьет текилу. Жизнь, состоящая из воды, узких гамаков и чеков. Его доподлинные слова: «Какого хрена ты тут делаешь?» Исосселес в ответ ломает ему нос, вывихивает колено и пытается выцарапать глаза, но еще семеро дюжих ныряльщиков прижимают его к полу, ломают ему пальцы, ребра, потом тащат к морю, грузят на лодку и выбрасывают в море. Деньги они забирают себе, а Исосселесу бросают в виде утешения старый оранжевый спасательный жилет. Детская игрушка. Как он может за него ухватиться, если у него сломаны пальцы, и как он может на него лечь, если у него треснули все ребра? Однако он держится на воде четверо суток. Его преследуют ужасные видения. Позже он обнаружит на спине шрам, по форме напоминающий косу, длиной около фута. Он так и не вспомнит, где и как получил эту рану. Отныне его всегда будет преследовать отвращение к соли.
Его находит Пена, она же доставляет его в госпиталь и оплачивает счета за лечение из собственного кармана. Врачам потребовалось тридцать семь часов, чтобы после упорного массажа разжать ему ноги и убрать зажатый между ними жилет. Говорят, что им даже пришлось прибегнуть к домкрату. Исосселес в неглубокой коме. В беспамятстве он говорит на языке древних шумеров, на языке, который никто на земле не слышал уже почти три тысячи лет. Никто не понимает, что он говорит. Спустя десять дней Пена слышит его историю, единственный человек, с которым он может говорить; она вытаскивает его из госпиталя и сажает на самолет, следующий в Мексику. Дальше он идет один. Пешком пересекает Соноранскую пустыню и вступает в монастырь, где проводит в служении, молчании и размышлениях десять лет. Оттуда он уезжает в Баию. Он не добивается священнического сана, он всего лишь хочет найти место, откуда сможет смотреть в лицо Богу. Он снова начинает заниматься физикой, заказывает в Америке книги. Когда они приходят, почтмейстер доставляет их в монастырь на муле. Время от времени Исосселес, как флагеллянт, подвергает себя самоистязаниям.
