Э. Хартли - Маска Атрея
Просто потому, что папа курил трубку.
— Вы не видели той коллекции Ричарда до его смерти, не так ли?
— Это имеет значение?
— Если да, то вы не знаете, что было взято.
— То есть вы уже не думаете, что взятое у меня, — заметила она.
— Давайте считать, что у нас своего рода рабочая гипотеза, — сказал Маркус. — Я допускаю, что вы невиновны в убийстве и ограблении, а вы допускаете, что в убийстве и ограблении невиновен я. На данный момент.
— На данный момент, — согласилась Дебора.
— Тогда я допускаю, что у вас нет того, что было изъято из этого замечательного маленького клада за книжным шкафом. Да, я видел это раньше, но не лично и не в ночь, когда произошло убийство.
— Продолжайте.
— Что, по-вашему, взято?
— Погребальная маска, — ответила Дебора. — Похожая на маску в Национальном археологическом музее. Ту, что, по словам Шлимана, принадлежала Агамемнону.
— По словам Шлимана, — повторил Маркус. — Вы не верите, что шахтные гробницы, раскопанные в Микенах, содержали останки человека, который вел греков против Трои?
— Нет.
— А Ричард верил, — сказал он.
— Ричард был... — Дебора поймала себя на улыбке и согнала ее, — мечтателем.
— Возможно, поэтому он и не показывал вам сокровища, которые собрал, сокровища, которые затмили бы всю вашу экспозицию.
Дебора возмутилась, хотя сумела ответить спокойно:
— Вы считаете, что маска в коллекции Ричарда была найдена в шахтных гробницах, которые Шлиман раскапывал в тысяча восемьсот девяностых годах?
— Вы знаете, какую телеграмму Шлиман отправил в афинскую газету в конце раскопок в Микенах? Он написал: «Я посмотрел в лицо Агамемнону».
— Я читала, что эта история апокрифическая, — парировала Дебора. — Позже он отрицал, что посылал телеграмму.
— Ну еще бы не отрицать! — Маркус был невозмутим. — Ведь упомянутая маска так и не добралась до его начальников в Афинах.
— Вы считаете, что маска в музее — подделка?
— Нет, она вполне настоящая. Просто это не та маска, о которой говорил Шлиман. Была еще одна. Найденная в самой богатой могиле, той, содержимое которой он сохранил втайне.
— Следовательно, у Ричарда была маска, которая, по мнению Шлимана, покрывала лицо самого Агамемнона? — осторожно переспросила Дебора. Такого не может быть, даже если исторический Агамемнон действительно существовал. Но она еще не услышала самое удивительное утверждение Маркуса.
— Не только маска, — сказал голос в телефоне. — Вы видели достаточно, чтобы оценить богатство коллекции, да?
— Да, — подтвердила Дебора. Она слушала затаив дыхание. Ее охватил благоговейный восторг. Перед мысленным взором возникало нечто громадное, хоть и расплывчатое, заглушая сомнения в правдивости собеседника.
— А вам не показалось странным, что убийцы оставили такие вещи и взяли только погребальную маску?
— Показалось, — призналась она, — хотя я подумала, что маска более... уникальна.
— Верно, — согласился Маркус. — Но маску не вынимали из витрины, не так ли?
— Да. — Дышать становилось все труднее, где-то на грани восприятия словно возникала ужасная правда.
— Забрали всю витрину, — продолжал он. — Это была большая витрина, ее пришлось выкатить.
Дебора вспомнила следы на ковре, отдельную розетку в полу и большой прямоугольник света. Что бы ни размещалось в центре той комнаты, оно было гораздо больше одной-единственной маски. Волоски у нее на руках встали дыбом. В комнате вдруг стало невозможно холодно.
— Так что же это было? — через силу спросила Дебора.
— Я спросил, забрали ли они тело, — сказал Маркус. — Я имел в виду не Ричарда. Я имел в виду Агамемнона.
Глава 28
Не может быть. Разумеется, такое исключено. Чтобы в маленькой комнате в Атланте хранилось тело самого Агамемнона? Абсурд. Чтобы археолог девятнадцатого века раскопал и сохранил неповрежденное тело, пролежавшее в земле три с половиной тысячи лет? Невозможно.
Так Дебора и заявила, вдруг рассердившись, что долго слушала чепуху, а Ричард, вероятно, и впрямь во все это верил. Внезапно на нее накатила волна депрессии, которую ей до сих пор удавалось сдерживать. Она спросила, на какой номер ему можно перезвонить (больше он не будет диктовать условия разговора). Маркус ответил без колебаний.
Положив трубку, Дебора больше часа просидела на кровати, не желая даже обдумывать абсурдную идею Маркуса (Агамемнон?), а потом у нее возникла новая мысль. Она взяла телефон и набрала номер.
Дежурному в полицейском участке округа Декалб понадобилось ровно три минуты, чтобы найти контактный телефон Дэвида Бэрронса, человека, который переводил с русского письмо, найденное у нелегального иммигранта по фамилии Волошинов. Бэрронс ответил на втором гудке, он явно еще не спал.
Дебора туманно представилась, постаравшись, чтобы это звучало официально, и перешла прямо к делу:
— Та строчка в письме, где говорится об остатках... О чем, по-вашему, могла идти речь?
— По-русски там было написано «ostaki». — Очевидно, Бэрронс настолько любил свой предмет, что готов был говорить о нем, даже не спросив, кто она и почему интересуется. — У этого слова масса значений. Старые вещи. Объедки. Оставленные, забытые вещи.
— Древности?
— Вполне возможно. Подождите минутку. Я проверю свои записи.
Пауза, какой-то шум на заднем плане, — вероятно, телевизор, — потом он вернулся.
— Я сказал «ostaki», верно? Погодите, нет, не так. — Бэрронс казался скорее смущенным, чем заинтригованным. — Это «ostanki». Я не заметил n . Хм...
— Что? — спросила Дебора — в его голосе слышалось замешательство. — Что это означает?
— Ну, по смыслу похоже, — ответил переводчик, — и все равно означает «остатки», но немного более специфические.
— Продолжайте.
— Это слово означает человеческие остатки. Останки. Знаете, вроде тела.
Дебора закрыла глаза.
— Жуть, — сказал Бэрронс.
— А последнее слово отрывка, — надавила Дебора, чувствуя, как быстрее забилось сердце. — Вы написали «Мари». У вас есть какие-нибудь догадки, что это значит?
— Я даже не уверен, что правильно разобрал буквы, — ответил он. — Письмо было сильно испачкано и вообще неразборчиво написано. Слово больше походило на «МАГД», но я не знал, что это означает, поэтому написал «Мари».
— А могла это быть часть более длинного имени? Или... названия?
— Наверное. Не знаю.
Дебора поблагодарила его за потраченное время, положила трубку, легла на спину и минут десять таращилась в потолок, потом проверила, заперта ли дверь, и вернулась в постель. Не прошло и пяти минут, как она крепко спала.
Дебора проснулась до рассвета. В восемь утра, когда открывался Национальный археологический музей, она уже полчаса сидела на лестнице. Попадреус, директор музея, у себя в кабинете, сказали ей в ответ на небрежное упоминание его имени, и просил не беспокоить.
— Он меня ожидает. — Это, возможно, было правдой, пусть и не в буквальном смысле.
— Подождите здесь, — отрезала женщина, видимо, отвечавшая за допуск посетителей. Дебора не поняла, чем вызвана резкость: проблемами с английским языком или характером, — и внутренне обругала себя за то, что выучила слишком мало греческих слов. Наверное, туристы, ограниченные только родным языком, кажутся самодовольными и высокомерными из-за своей уверенности, будто весь мир обязан приспосабливаться к их невежеству. Ощутив приступ вины, она улыбнулась и сказала: «Эвхаристо»[5]. Женщина дернула головой снизу вверх, показывая, что услышала, но не улыбнулась в ответ.
Открылась дверь, и в фойе вышел Попадреус, погруженный в разговор с высоким бледным человеком в больших очках и деловом костюме. Некоторые мужчины чувствуют себя в костюмах страшно неудобно, но для этих двоих костюмы ощущались как вторая кожа. От них исходила естественная, привычная властность. Дебора повернулась к ним. Директор музея встретился с ней взглядом и повел собеседника через фойе к ней. Их встреча, похоже, заканчивалась. Подойдя, Попадреус бросил на Дебору косой взгляд.
— Снова изучать экспозицию? — спросил он. — Или меня?
— И то и другое, — улыбнулась она.
— Естественно. — Директор повернулся к официального вида посетителю. — Мисс Миллер — куратор музея из Америки и интересуется нашей микенской коллекцией. Это, — сказал он Деборе, —Александр Давос, министр культуры и древностей.
— Очень приятно, — ответила застигнутая врасплох Дебора, пожимая протянутую руку.
— Надеюсь, вы не стремитесь что-нибудь купить у нашего общего друга, — сказал министр, улыбаясь улыбкой политика. Голос звучал ровно, его английский язык был безупречен, слова словно нехотя срывались с едва шевелящихся губ. — Мы предпочитаем хранить наши сокровища народной земле.
