Мария Спасская - Безумный поклонник Бодлера
Как он мог не баловать свою девочку? Ведь Жанна так любила расточительные походы по магазинам, и даже новая квартира, снятая специально для Жанны и ее матушки, была обставлена все той же непомерно дорогой мебелью из антикварной лавки господина Аронделя. Тех денег, что выдавала на расходы мать, катастрофически не хватало, и Шарль все глубже и глубже увязал в долгах. Но это исключительно от жадности Каролины. От жадности и желания его унизить. Новая волна обиды захлестнула сердитого на мать сына, и Шарль надменно заметил:
– Жанна тут ни при чем. Дело не в ней, а в вас и в вашем муже. Должно быть, мой сводный братец тоже принимал участие в постыдном судилище?
– Но, Шарль, это обычная процедура!
– Вам, как моей матери, должно быть известно, что я не такой, как все, и особенно остро ощущаю всякую несправедливость! Имея такого сына, как я, вы вообще не имели права выходить замуж! Вот к чему привел ваш брак! Меня – и подвергать судилищу каких-то клерков, которые понятия не имеют, кто я такой и каковы мои обстоятельства!
– Твои обстоятельства – это чернокожая содержанка, которая тянет из тебя деньги! – страдающим голосом выкрикнула мать.
Шарль переменился в лице.
– Не смейте говорить о Жанне дурно! Вы сами ничуть не лучше ее! Надеюсь, вы понимаете, что поступили низко, подослав к владельцу «Серебряной башни» своего знакомого с просьбой не предоставлять мне долгосрочных кредитов?
– Но, Шарль, ты не можешь оставлять в ресторане такие суммы! Для этого ты должен был бы кормить за свой счет роту голодных солдат!
– Это мое личное дело, на что я трачу собственные деньги! И кто вам дал право извещать моего портного, что мои доходы не превышают тысячи восьмисот франков и заказы не должны перекрывать эту сумму? Отлично придумано! Чувствуется рука генерала Опика! По-вашему, я должен ходить в тряпье и есть помои? Не ожидал от вас подобной жестокости!
– Милый мой мальчик, на что ты будешь жить, когда окончательно растратишь наследство?
– Как на что? Я же вам говорил. На гонорары от написанных книг. Я вот-вот напишу роман и получу за него приличные деньги.
– Ты пишешь книгу? – удивленно взглянула на сына Каролина, в первый раз услышавшая об этом.
– Совершенно верно! – приосанился Шарль. – И вы, мама, точно дубиной меня огрели, переломали руки и ноги, как раз в тот самый момент, когда заключительные главы вот-вот выйдут из-под моего пера! Какой цинизм! Какая подлость! Признаться, никак не ожидал от вас! Не беспокойте меня до тех пор, пока я не закончу. Я сам приду к вам с добрыми вестями, и вы поймете, как заблуждались, глубоко оскорбив меня недоверием.
Хлопнув дверью, Шарль покинул материнский дом, устремившись к Жанне.
* * *Мысль, что я обязана полагаться только на саму себя, внушалась мне с пеленок. Мне было одиннадцать. Мы путешествовали по Нигерии, когда папа все бросил и по звонку какой-то девицы срочно вылетел в Москву. А на следующий день мама оставила меня одну в ресторане, где мы обедали, отправившись с приглянувшимся красавчиком к нему домой. Мы остановились в гостинице на другом конце города, и я, не понимая, что мне делать, принялась реветь, рассказывая на ломаном английском сбежавшимся чернокожим официантам, что мама куда-то ушла и пропала. Меня отвели в полицию, и я два дня провела в российском посольстве, пока не объявилась мать. Первое, что она сделала, когда подошла ко мне – это дала звонкую затрещину, прошипев мне в лицо, что у меня есть кредитка и, следовательно, я могла доехать на такси до отеля и спокойно ждать ее там. Только размазни и тряпки ревут и зовут маму, а нормальные люди принимают самостоятельные решения. После этого я именно так и поступала, уезжая куда мне хочется и когда мне хочется, и никого не ставила об этом в известность. Впрочем, точно так же поступали и мои родители, старательно воспитывая во мне независимость и силу характера. Ибо современная женщина не должна ни от кого зависеть ни морально, ни материально. Пока я умывалась, в голове промелькнула мысль, что надо бы предложить Вовке помощь: перебинтовать отбитую руку и смыть кровь с его лица, – но я пресекла крамолу в зародыше. Друг детства может неправильно истолковать мой благой порыв и станет думать, что он мне небезразличен, а это не так. Вернее, уже так, но знать он об этом ни в коем случае не должен. Я сильная и независимая. И к черту сантименты.
Намазав лицо кремом, не раздеваясь, я улеглась на раскладушку и накрылась тонким покрывалом, сделав вид, что сплю. Сама же слушала, как мой детский друг плещется около умывальника и сопит, самостоятельно обрабатывая раны. Вскоре под весом приятеля заскрипела двухъярусная кровать, на которую он забирался по ступенькам-перекладинам, и я, успокоенная, заснула.
Проснулась оттого, что кто-то пинал меня ногой.
– Вставай, сучка! – злобно выкрикивал Мамаев. – Давай поднимайся, тварь!
– Ты что, Серег, обалдел? – изумленно свесился с верхотуры Лев.
Начальник охраны оставил вопрос заместителя без ответа и, размахивая перед собой пятитысячной купюрой, снова ткнул меня ногой в бок.
– Что ты мне вчера подсунула? Фальшивку? – басил он, сверкая черными раскосыми глазами.
– Да что случилось, говори толком! – Володя спрыгнул со второго яруса кровати и рванулся к Мамаю.
– Я у Томки вчера на эту фальшивку в магазине покупал, а сегодня Тамара мне чуть глаза не выцарапала, – быстро тараторил тот, протягивая Вовке деньги. – Начальство пришло в магазин выручку снимать и обнаружило подделку.
Несмотря на то, что меня разбудили самым хамским образом, смысл претензии мне был предельно ясен. Так, значит, деньги в перетянутой синей резинкой пачке фальшивые? И у меня нет ни копейки? Спокойно. Может, это недоразумение и всего лишь одна бумажка оказалась фальшивой. Нужно проверить другие купюры. Точно услышав мои слова, Сергей кивнул на стол, где стоял детектор денежных знаков, которыми пользуются в обменных пунктах.
– Давай, дешевка, доставай свои бабки, я на время прибор одолжил, – распорядился он, поглаживая бородку. – Хочу проверить подлинность имеющихся у тебя денег. Чем ты собираешься нам платить? Фантиками? Или ты думаешь, я буду терпеть тебя здесь бесплатно?
Поднявшись с раскладушки, трясущимися руками я вынула сумку, которую из осторожности припрятала под подушку, и вжикнула «молнией». Вытащила перевязанную резинкой пачку и подсела к столу. Дрожащими руками я вынимала одну купюру за другой и просматривала их под освещенным экраном прибора. И все они не выдерживали никакой критики. Фальшак! Целая пачка фальшивых денег! И что мне с ними делать? Если меня отсюда выгонят, мне больше некуда пойти. Я беспомощно подняла глаза на Володю. Друг детства сидел напротив, сжав губы в ниточку и устремив сосредоточенный взгляд в стену.
– Ну что, дрянь дело? – притопывал вокруг стола его начальник. – Ни одной нормальной деньги? Что ж ты, паскуда, нам головы морочила? А ну-ка, пошла отсюда вон!
– Серег, успокойся. Я заплачу.
– Что ты сделаешь? – недоверчиво переспросил Мамаев, оборачиваясь к напарнику. – Заплатишь? Из денег на операцию? Ты что, совсем умом поехал?
Но Левченко уже потрошил дорожную сумку, вытащенную из-под кровати. Он выложил на раскладушку пару аккуратно сложенных футболок, китайский спортивный костюм и с самого дна извлек пакет с бельем. Вытряхнул сложенные по парам носки и выбрал из них увесистый черный носок, в котором вырисовывался тугой валик. Вовка извлек из тайничка скрученные в рулон купюры и выложил их перед начальником.
– Сколько она тебе должна? Десять тысяч?
– И пять штук вернуть в магазин, – напомнил Мамаев. И, повернувшись ко мне, с ехидной улыбкой добавил, снова переходя на «вы»: – Чего только не сделаешь ради любимой женщины! Мадам, вы хотя бы оценили его красивый поступок?
Я не ответила. Я рассматривала еще одну пожелтевшую страницу со стихами и гравюрой в стиле Дюрера на обратной стороне листа. На этот раз стихи назывались «Кошки». У меня засосало под ложечкой от тревожного предчувствия. Только один из близких мне людей боготворит семейство кошачьих. Лучано. Бывший мамин муж. Значит, это не он загнал меня в угол, убив мать и Артурчика? А глаза тем временем бежали по стихотворным строкам, с трудом улавливая смысл прочитанного:
Любовник пламенный и тот, кому был ведом
Лишь зов познания, украсить любят дом,
Под осень дней, большим и ласковым котом,
И зябким, как они, и тоже домоседом.
Коты – друзья наук и сладостных забав,
Для них ни тишина, ни мрак ночной не тяжки,
Эреб избрал бы их для траурной упряжки,
Когда б они могли смирить свой непокорный нрав.
Покоятся они в задумчивой гордыне,
Как сфинксы древние среди немой пустыни,
Застывшие в мечтах, которым нет конца;
Крестец их в похоти магически искрится,
И звездной россыпью, тончайшей, как пыльца,
Таинственно блестят их мудрые зеницы[5].
– Надо ехать, – упавшим голосом прошептала я.
