Юлий Файбышенко - В тот главный миг
— Ну? — спросил, выходя им навстречу, Колесников.
Нерубайлов, не отвечая, вынул из-за голенища и показал длинный узкий нож. Лезвие его было в каких-то пятнах.
— Что? — спросил Соловово, еще не понимая, но уже почти теряя рассудок.— Что вы сделали?
— А ты хотел, чтоб он продал? — холодно и жестоко спросил Колесников,— Ты хотел, чтоб не он, а мы там лежали? — он кивнул головой в сторону просеки.
— Убийцы! — тихо сказал Соловово.— А может, он и не хотел продавать!
Без истерик! — жестко сказал, надвигаясь на него, Колесников, а Нерубайлов, обойдя его, взял и собрал в широкой ладони ворот Соловово.
— Может, и ты хочешь? — спросил он, тяжело поводя шеей. Глаза у него были сужены и тусклы.
— С ума сошел! — оторвал его руку Колесников.— Обалдел что ли? Седой — наш.
Нерубайлов отступил, тяжело дыша и поводя головой.
— Где Аметистов? — спросил Колесников, и тут же звонко ударил голос Актера:
— Тут я! Брось инструмент, падлы! Слышь, что говорю! — Он подъезжал, прикладывая к плечу карабин.— Думал!, концы в воду, а? Гадовье! А я нашел его! Молитесь, суки!
АМЕТИСТОВ
Они, все четверо, стояли перед ним, и мушка карабина, не торопясь, переходила с одного на другого. Трое во все глаза глядела на Аметистова. Колесников, стискивая в руке кайло, Чалдон и Нерубайлов, напрягшись и выставив вперед головы, как для броска. Седой — чуть в стороне, без кровинки в лице, глядел куда-то перед собой.
«Озверели, шавки,— думал Актер,— уже и эти резать начали, ну, кино!» Он наслаждался сейчас их подвластностью ему. От него до них было метров двадцать, и, даже если б они ринулась на него все скопом, ему бы хватило одной обоймы. Внезапно Седой, про которого Аметистов подумал, что тот уж очень сильно струхнул, повернулся и, держа кайло в руке, пошел к шурфам. Ведя за ним стволом, Актер следил за остальными. Седой подошел к осыпям, наклонился и врубился кайлом в землю. Тогда один за другим подошли и взялись за кайла остальные. Аметистову это понравилось. Он опустил карабин и, пошлепав лошадь по потной шее, повернул ее поперек просеки. Актер уважал смелость. Из-за этого и в лагерь попал, ввязался во всю эту историю.
Он вспомнил город, где вырос. Школу, откуда его за драку выгнали из восьмого класса. В армию его взяли с завода. Но на заводе он точно бы сотворил что-нибудь и сел, если б не отец — мастер цеха. Отца знали, уважали, жалели. А сынок то опоздает, то выпьет с дружками в цехе — это в военное-то время, когда судили за каждую малость. Ему прощали. Но когда его в сорок пятом призвали, расстались с ним в радостью, хотя завод имел право бронировать своих рабочих.
В армию Аметистов пошел с радостью. Хотелось вернуться в город с медалями на груди, тряхнуть перед местными девчонками золотым чубом, покрасоваться в новенькой гимнастерочке, которые в то время появились. И, конечно, хотелось, чтобы мать, плакавшая от его проделок с утра до вечера, поверила, что ее баламут-сын просто не рожден для затхлой жизни в крохотном городишке, где вкалывают от зари до зари, сидят на собраниях и культурно развлекаются на танцплощадках. Ему нужно было настоящее дело, и он доказал бы, что и Митька — человек, и даже не чета прочим. О войне он мечтал давно, а тут повезло — взяли. Но когда их привезли после подготовки в Германию, война кончилась. Началась скучная будничная служба, изредка скрашенная перестрелкой с дезертирами и мародерами. Патрули, посты у складов, шагистика. Ему это быстро надоело. Тем более что сержанты придирались к молодым. Однажды произошел такой случай. Ночью он стоял на часах у входа в военный городок, на КПП. Появился пьяный ефрейтор, шинель распахнута, морда красная, глаза нагло разглядывают часового.
— Пароль? — спросил Митька за шесть шагов, особенно четко действуя по уставу, потому что фронтовики любили вывернуть все наизнанку, когда имели дело с салагой.
Ефрейтор шел и поплевывал себе под ноги.
— Стой! — крикнул он.
Ефрейтор шел.
— Стреляю,— предупредил Митька и трижды выстрелил в воздух.
— Т-ты! — в изумлении и ярости бормотал ефрейтор.— С-салага! — ефрейтор пер на него грудью.
Он выстрелил еще раз. Ефрейтор ойкнул, дернулся, точно наткнулся на что-то острое, и упал.
Трибунал оправдал его, но фронтовики избили так, что Митьку два месяца сращивали в госпитале. Его перевели в другую часть, но и там скоро дознались о случав на посту и снова избили. Выйдя из госпиталя, он дождался своего назначения в патруль, вошел с автоматом в казарму и точной очередью убил того парня, что первый ударил его. На суде он признан был виновным, хотя были люди, утверждавшие, что он действовал в состоянии аффекта: поэтому-то он и получил только десятку, а не «вышку» и оказался в лагере на севере Сибири...
Аметистова что-то насторожило, и он посмотрел на канавщиков. Один Соловово продолжал работать, остальные трое наклонились над комьями, которые они добыли. Ему вдруг тоже страшно захотелось взглянуть, что же это за золото такое — не блестит и все в глине? Он тронул было лошадь, но в это время Нерубайлов тайком взглянул на него, и Актер сразу почувствовал опасность.
Он натянул повод. Лошадь стала. Аметистов с пятнадцати шагов наблюдал за канавщиками. Трое все еще рассматривали что-то, тесно сдвинув головы и присев на корточки.
Он вспомнил, как Хорь вчера сказал, что ему не нравятся эти фраерки. Что-то уж очень притихли. Даже на харч не жалуются. Особенно не нравились ему Чалдон и Нерубайлов.
— И Колесников около них крутится,— сумрачно добавил Лепехин, но Хорь возразил:
— Колесников — зэк,— ему с «товарищами» не по дороге.
— Смотря какой зэк,— задумчиво произнес Лепехин,— один посидит и поймет, что к чему. Другой выйдет и вместе со всеми начнет орать «Да здравствует честный труд!» Чую, не наш этот Колесников.
— Седой и Колесников не наши, но и не ихние,— сказал Хорь,— но что-то они мне сильно на нравятся.
— Пришьем, и хана! — задиристо оглядел всех Глист.
— Пришить легко,— сказал Хорь.— А кто работать станет?
— Чего работать-то? — оскалился Глист.
— То работать,— сказал Хорь, и они с Лепехиным как-то странно посмотрели друг на друга.— Фирму вот новую хотим открыть...
Вот тогда-то Актер и понял, что еще что-то предстоит, и теперь он был зол. Нашли золото, а ему ничего не сказали, поставили, охранять этих гнид...
Нет, корешам своим он больше не верил. Ни вожаку, ни Лепехину. Не было в них чувства товарищества. А без этого на человека положиться нельзя. Лепехин когда-то спас, выручил его из беды в лагере. Для своего нового защитника и товарища Актер готов был на все. Но сейчас ему начинало казаться, что ловкий Лепехин просто разыграл из себя друга и покровителя; нужен был ему рядом преданный и удалой парень. Чтоб потом захватить о собой как «барана»...
Он оскорбился от одного этого воспоминания.
— Эй!—крикнул он разговаривающей троице,—Давай работать!
Они, не торопясь, поднялись.
— Слышь, Артист! — Чалдон пошел к нему, протягивая на руке какой-то комок,— Напали на золото.
— Стой! — крикнул Аметистов и взвел курок, Чалдон уронил комок, развел руками и ушел к остальным на шурф.
Эти ребята ему сначала даже нравились, но Седого он не понимал, Тот и говорил как-то уж очень умно, и вообще от такого фраера с его ученостью можно было ждать чего угодно. Колесников был другим: высокий, красивый, сразу видно, что офицер. Да и командовать он умел, даже когда вроде и не командует. Нерубайлов и Чалдон были работники, и это качество, хоть сам он его и не имел, тоже Актеру было по вкусу. Но, конечно, Хорь и Лепехин были мастью выше. Лихо они взяли власть в свои руки. Одно плохо, что Саньку убили. Почему кончили завхоза, он не знал, да и не его это было дело. Но Саньку зря... Хотя и эти хороши. Алеху-возчика пришили... Интересно, за что? Наверно, хотел продать. За иное не режут. И что они там замышляют, паскуды? Ладно, приедет Хорь о Лепехиным,— сразу разберутся. Что те, что эти... Держись, Митя, наших тут нет. Одни волки, и ты волк, и, ежели не докажешь, что у тебя с клыками порядок, они тебя сожрут и костью не подавятся.
Лошадь щипала траву. Листья осины, мелкие и острые, шелестели у самого лица. Под его родным городом тоже были осиновые рощи и много дуба. Дуба в Сибири нет. Он вдруг затосковал по дубовым раскидистым кронам, по дому. И тут увидел, как Чалдон, только что отбросивший за спину какой-то ком, вдруг повернулся и кинулся на этот ком, как вратарь на мяч, прикрыл его всем телом. И тотчас же с матерщиной на Чалдона ринулся Нерубайлов.
Седой, оглянувшись на них, продолжал неохотно долбить породу. Колесников пытался разнять дерущихся, но это было не просто сделать. Золото, что ли? От этой мысли Актер пришел в смятение. Нельзя сказать, что он душу бы положил за деньги. Нет, скорее его привлекали всякие приключения, он никогда не крал — ни в школе, ни на заводе, ни в армии, но если золото само пришло в руки, он бы от него не отказался. Аметистов тронул было лошадь, но остановился. Приказано же не подъезжать.
