Шарль Эксбрайя - Оле!… Тореро!
– Я просила тебя замолчать, Эстебан!
На этот раз ее слова прозвучали, как приказ. Она добавила:
– Если ты будешь продолжать, я уйду!
– Хорошо, как хочешь.
Начал играть оркестр, и это позволило нам какое-то время хранить молчание. Иногда я бросал на свою спутницу осторожные взгляды. У нее было все то же непроницаемое лицо. О чем она могла думать? Глядя на стакан в своей руке, я тихо сказал:
– Сегодня Луис меня насторожил. Он был великолепен, и я почти не заметил ошибок в его работе, но он стал слишком рисковать, очевидно, из желания понравиться публике. Я хотел бы избавить его от влечения к театральным позам и заставить работать просто и четко. Настоящим знатокам это очень нравится.
– Тебе не изменить натуру Луиса. Он всегда был таким. Он постоянно играет для себя и восхищается собой. Не старайся бороться с его характером, ты ничего не добьешься, только напрасно выбьешь его из колеи. Нам придется принимать его таким, какой он есть, с его обольстительно-пустыми улыбками, грациозными, но заученными позами, расчетливой нежностью. Заметь, в Луисе нет ничего естественного, все просчитано заранее.
– Даже его любовь к тебе?
– Даже это… Только он ошибается, если думает, что сумел меня обмануть.
В ее голосе прозвучала глухая обида, и это позволило мне задать вопрос, который сидел у меня в голове со времени моего возвращения в Альсиру:
– Консепсьон, ты все еще любишь Луиса?
– Бедный Эстебанито… Тебе бы хотелось, чтобы я ответила "нет", так ведь?
– Я просто хочу знать правду.
– Пожалуйста. Я люблю Луиса. Он - мой муж, и одного этого достаточно для того, кто верит в Бога. Но все-же мне бы хотелось, чтобы ты знал: если бы я могла вернуть время назад, я вышла бы замуж за тебя, а не за него, или вообще ни за кого не пошла бы,- быть может именно это и есть настоящее счастье.
– Спасибо, Консепсьон.
– За что ты меня благодаришь?
– За то, что твое признание оправдывает мою верность нашей памяти. Однажды мне показалось, что ты ненавидишь меня. Это было крушением всей моей жизни, и прежней, и настоящей. Чтобы ты лучше поняла мое состояние, я приведу один пример: представь, что глубоко верующему человеку в конце жизни говорят, что Бога нет.
Она положила свою руку на мою.
– Ты никогда не знал меры, Эстебанито, ни в разговоре, ни в молчании. Тебе нужно бы жениться и создать семью…
– Жениться на другой и думать о тебе?
– Ты забыл бы меня… Все забывается.
– Цыгане не забывают!
Мы больше ни о чем не говорили: все уже было сказано. Как же быстро у Консепсьон менялось настроение! Поначалу она обвиняла меня в преступлении, а минуту спустя дала мне понять, что сожалеет о том, что не вышла за меня замуж… Объяснить все это было очень трудно, но я понимал, что в ее жизни что-то произошло…
В Альсиру мы вернулись вместе с ликующим Луисом. Рассказывая о приеме, которого он удостоился со стороны отцов города, он считал его заслуженным. Луис уже был полностью уверен, что никакой тореро не составит ему конкуренции, и был готов красоваться на афишах рядом с самыми великими именами матадоров. Нужно признать, что пресса полностью изменилась по отношению к нему. Эпитеты в превосходной степени украшали статьи так же, как прежде ругательства. Организаторы бегали за ним, и дон Амадео подписывал контракт за контрактом, позабыв о решении ограничить первый сезон "Очарователя из Валенсии" дюжиной выступлений. Кстати, Луис поддерживал его в этом. Успех опьянил его. Время от времени он говорил жене:
– Только подумать, Консепсьон, а ведь ты не хотела, чтобы я вернулся на арену!
Она не отвечала. Тогда он хлопал меня по плечу, заявляя:
– К счастью, в меня сохранил веру он, Эстебан!…
* * *
Я воспользовался тем, что отличная форма Луиса уже не требовала постоянного присмотра за ним, и заехал в Севилью. Один из друзей, которого я встретил у своего дома, попросил меня о встрече в нашем привычном кафе, где на стенах желтели афиши, рассказывающие об истории корриды за последние пятьдесят лет, по которым молодежь могла узнать имена, которые сейчас произносили только старые фанатики. Довольно часто эти имена были прозвищами, выражавшими народное признание и восхищение. Кто среди молодежи знал, что великого Манолете в действительности звали Мануэлем Родригесом, а знаменитого Галлито - Хосе Гомесом?
Кроме моих друзей в кафе еще были люди, которых я прежде не знал. По их слегка переваливающейся с ноги на ногу походке, по привычке распрямлять грудь, поджарым и загорелым телам я сразу признал в них старых тореро. Они продолжали настойчиво тренироваться и, несмотря на возраст, еще верили в возможность контракта, который вернет их на арену, где, как они считали, они смогут еще блистать. Очевидно, им, в конце концов, удалось убедить себя, что их прежние неудачи были вызваны исключительно невезением или завистью. При этом обязательно рассказывалось о матадоре, завидовавшем своему бандерильеро и, из опасения, что тот оттеснит его; отделавшемся от него. Извечное объяснение всех неудачников. Правда, иногда случалось, что в последнюю минуту из-за отсутствия кого-то из участников корриды, обращались к ним за помощью, но, как правило, это всегда плохо оканчивалось: либо бывший тореро впадал в панику, оказавшись перед быком, от которого отвык, либо наоборот, он хотел преподать урок тем, кто считал, что его взяли из милосердия, и перенапрягал свои силы настолько, что однажды оказывался в больнице или в морге.
Меня радостно встретили, расцеловали и сразу заставили подтвердить, что воскрешение Луиса было не пустым звуком и что он сохранил все свои способности, даже улучшив их. Мое сообщение о том, что "Очарователь из Валенсии" приедет в Севилью 29 сентября и будет выступать на корриде, посвященной Сан-Михелю, было встречено овацией. Выражая общее мнение, Педро Ллано произнес, подняв стакан:
– Прошу всех выпить за здоровье дона Эстебана, лучшего знатока тореро, которого когда-либо знала Испания!
Когда аплодисменты стихли, Педро добавил:
– Как жаль, дон Эстебан, что вы не прошли свой путь до конца… Только вы смогли бы когда-нибудь сравниться с Манолете!
Всякий раз, когда произносилось имя человека, бывшего в свое время гордостью Кордовы, среди этих людей воцарялось молчание, которым почиталась память тореро, погибшего, как и Пакито, в Линаресе. Мне было легко со старыми друзьями. Устроившись за столиком маленького темного кафе, куда входили, спустившись по лестнице на одну ступеньку, и которое содержал Хасинто Руис, бывший пикадор, ушедший с арены из-за возраста и веса,- я чувствовал себя очень далеким от Альсиры и людей, живущих там. Их роскошь не стоила душевного покоя моей комнаты в Триане. Зачем я ее покинул? Возможно, Хорхе Гарсиа продолжал бы жить, если бы я остался в этом квартале?
Мне было невероятно трудно отказаться от всяческих дружеских предложений, которые сыпались на меня со всех сторон. Пришло время возвращаться к себе домой. Я не прошел и сотни метров по Сьерпес, куда выходит улочка нашего кафе, как меня тихо окликнули.
Я обернулся, и как только увидел зовущего,- сразу же догадался, о чем пойдет речь. Это был Пабло Коллеро, бывший бандерильеро, шесть или семь лет назад вынужденный покинуть арену из-за раны в бедре. Несмотря на все его усилия найти работу, никому до него не было дела, и он бродил по кругам, близким к корриде, с надеждой, что какая-то добрая душа поможет ему вернуться к любимому делу. У Пабло был пристыженный вид бедняка, просящего милостыню в первый раз.
– Дон Эстебан, не позволите ли немного пройтись с вами.
– Конечно…
Мы двинулись вперед и, видя усилия, которые прилагал Коллеро для того, чтобы не хромать, у меня сжалось горло. Я шел как можно медленней, но все же не настолько, чтобы он понял, что я делаю это из-за него. Встречавшиеся друзья приветствовали меня, и тогда Пабло принимал такой важный вид, будто приветствия были адресованы только ему. Афисионадос оборачивались нам вслед. Уверен, что некоторые из них решили, будто несмотря на его физический недостаток, я захотел попробовать спасти этого бандерильеро. У моего спутника, должно быть, возникли такие же мысли,- украдкой взглянув на него, я увидел, как он улыбается воображаемой картине. Мы уже подошли к мосту Изабеллы II, когда Каллеро наконец решился:
– Дон Эстебан, то, что вам удалось с Луисом Вальдересом,- великолепно!
– Нет, вовсе нет… великолепен сам Луис. Своим блестящим возвращением он обязан, прежде всего, самому себе.
Это его не убедило, и он отрицательно кивнул головой:
– Нет, дон Эстебан. Вы принесли ему то, чего нам больше всего не достает, когда неудачи разлучают с корридой,- доверие. Меня же никто не захотел спасти. А ведь я не был самым худшим… Возможно, именно из-за этого? Ведь были такие, которых очень устраивал мой уход.
