Елена Арсеньева - Компромат на Ватикан
Ну, найдет – а что скажет ей? «Девушка, давайте с вами познакомимся?» А вдруг тот рыжий и правда муж?
Тетя Люся убрала со стола и сказала, что ей нужно на полчасика отлучиться в домоуправление – перехватить управляющую, которая неуловима, но тете Люсе донесла подкупленная бухгалтерша, что начальница непременно придет в это время, чтобы получить зарплату, и ей можно будет наконец-то высказать без околичностей все, что накипело у жильцов второго подъезда относительно работы сей коммунальной службы.
– Ты меня дождись, – настрого велела тетя Люся. – Уйдешь – в жизни не прощу!
Такого Федор бы не пережил, конечно, а потому не стал спорить: прилег на диван, включив старый проигрыватель и поставив пластинку Вертинского.
Манит, звенит, зовет, поет дорога.
Еще томит, еще пьянит весна,
А жить уже осталось так немного,
И на висках белеет седина.
Это была самая любимая – «Аравийская песня», от которой у Федора почему-то всегда теснило в горле, настолько, что он даже не мог петь ее, хотя вообще-то пел хорошо, и его часто просили что-нибудь исполнить в компаниях. И думал: почему она «Аравийская»? А бог знает. Но даже и в этом названии была красота и тайна, которым он поклонялся всю жизнь, как Федор Ромадин, как Серджио поклонялся…
И только сердце знает, мечтает и ждет,
И вечно нас куда-то зовет —
Туда, где улетает и тает печаль,
Туда, где зацветает миндаль.
Внезапно в дверь позвонили. Неужели тетя Люся уже расправилась с начальницей домоуправления? Она же ушла каких-то десять минут назад.
Впрочем, от тетушки всего можно ожидать, с ней вообще ничему не стоит удивляться.
И сначала он даже не удивился, когда открыл дверь – и еле устоял на ногах, обнимая внезапно налетевшую на него испуганную девушку с темно-серыми глазами.
Это была Тоня.
Удивление пришло потом. Вернее, потрясение. Строго говоря, он и теперь не вполне очухался от этого потрясения, хотя все уже вроде бы разъяснилось, и он даже кое-что про Тоню узнал, про ее странную судьбу, и сейчас они вместе шли забирать из детского сада ее дочку Катерину, хотя бывший муж – бывший!!! – изо всех сил пытался навязать свои услуги. Но Тоня соскучилась по дочке, не хотела больше с ней расставаться. И бывшего мужа снова видеть не стремилась.
Федор на правах какого-никакого знакомца отправился ее проводить. Во-первых, надо было завершить странный разговор, начавшийся у тети Люси. А во-вторых…
И только сердце знает, мечтает и ждет,
И вечно нас куда-то зовет —
Туда, где улетает и тает печаль,
Туда, где зацветает миндаль!
Из дневника Федора Ромадина, 1780 год
5 января, Рим
Я бываю у нее в доме, я представлен суровой Теодолинде, которая заменила Антонелле мать после преждевременной смерти той. Отец был убит какими-то разбойниками уже давно, Теодолинда – его дальняя родственница. Она показывала мне портреты родителей Антонеллы. Либо художник не обладал даром передать сходство, либо цветок сей расцвел на огородной грядке, настолько просты, бесцветны их лица. Или красота, необыкновенная, волнующая красота ее сообщена ее пламенной любовью, которой проникнуто ее сердце?
Конечно, Теодолинда содержит ее в строгости. Самая суровая мать, самый придирчивый отец не могли быть столь непреклонными, когда речь идет о самой малой шалости!
Взгляды Теодолинды на воспитание девушки немало схожи с теми, которые жили у нас в России еще совсем недавно даже в самых богатых и просвещенных классах.
– Нас, молодых итальянок, тем паче римлянок, не учат писать, – как-то раз обмолвилась, смеясь, Антонелла, – опасаясь, что мы начнем строчить любовные письма своим поклонникам. Нас и читать бы не учили, когда б не нужда читать молитвенники. Вы говорите на нашем языке, вы знаете по-французски – какое счастье, сударь! Учить римлянок иностранным языкам – это никому и в голову не пришло бы!
Однако же сама она изрядно знает французский – прежде всего благодаря одной престарелой даме, дальней родственнице Теодолинды, которая тоже находилась под присмотром сей важной матроны. Даму звали синьора Франческа, некогда она танцевала в балетных спектаклях в самом Париже. Именно она обучила Антонеллу искусству танца, в коем та, несомненно, превзошла наставницу. Даже и всем своим небольшим, но устойчивым состоянием Антонелла обязана щедрости синьоры Франчески. Но если бы Антонелле взбрело в голову пойти на сцену, она и сама составила бы себе состояние.
Разумеется, сие невозможно. Это воспринимается в Риме как богопротивное дело, однако суть прежде всего в том, что это не по нутру Серджио.
Все мысли ее – лишь о нем, о Серджио. Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, как бы ни глянул – это заставляет ее любить его все сильнее и сильнее. Такова эта страстная натура: все странное, необычное, даже тягостное делает Серджио лишь привлекательнее в ее глазах.
Для меня общение с Антонеллой немыслимо без самой тесной дружбы с Серджио, ибо только близкому другу жениха своей воспитанницы Теодолинда могла бы открыть двери своего дома.
Я и стараюсь быть ему другом. Только другом, хотя чем дальше, тем больше вижу в нем врага. Один бог знает, как стыжусь я себя за эти мысли. Никто и никогда не узнает об этом. Лучше умереть. Чем признаться хоть кому-то, о чем я думаю порою: если бы не тот мой порыв, если бы не пришел на помощь Серджио в ту ночь нашего знакомства, Джироламо мог бы убить его! И тогда…
За эти гнусные, постыдные мысли я и сам заслуживаю быть убитым!
10 января
Сердце мое когда-нибудь разорвется при взгляде на них. Я люблю Серджио как брата, но не могу любить Антонеллу как сестру. Начал подумывать о том, что прервать сию сладостную муку можно только одним способом: покинуть Рим. И как можно скорее. Вопрос лишь в том, смогу ли я теперь жить вдали от этого города? «Лучше смерть, чем разлука с Римом. В Риме надо жить, в свете Рима!» Чудится, не Цицерон, а я сам изрек некогда – и продолжаю изрекать эти слова.
12 января
– Садитесь мотать со мною шелк, – сказала она.
Я повиновался. Она надела мне на руки моток, научила, как держать его, и взялась за работу.
Я едва не лишился сознания, когда тончайшие паутинки начали сновать туда-сюда по рукам моим. Кожа вдруг обрела странную чувствительность, кровь вся прилила к рукам. Да и сердце переселилось в ладони.
Она сидела, прилежно опустив глаза к клубку. Я блаженно зажмурился, и тотчас стало мниться, будто не шелковые нити снуют туда-сюда по моим рукам, а ее нежные пальцы, и не шелк это шелестит чуть слышно, а она затаенно шепчет, шепчет, шепчет мое имя…
Я открыл глаза. Она сидела по-прежнему потупившись, руки были заняты клубком, а не моими руками, а губы… ее губы, похожие на цветок, и впрямь шевелились!
Она что-то шептала. Что?
Я вгляделся – и не зрением, не слухом, нет, сердцем своим болящим различил едва слышное, вовсе даже не слышное:
– Серджио… Серджио…
– Антонелла! – Голос Теодолинды ударил, словно гром с ясного неба, и клубок выпал из задрожавших рук, и я едва не сронил моток, когда бросился его поднимать. – Ты навиваешь нить слишком слабо!
Я подал Антонелле убежавший клубок. Губы ее дрожали, в глазах плескался испуг: она еще не вполне пришла в себя от резкого окрика, она была мыслями с ним, со своим возлюбленным, и по-прежнему туманила ее чело эта забота: «Где Серджио? Что с ним?»
Да, он не приходит уже который день…
– Синьор Теодоро, – обратилась ко мне Теодолинда, желая, видимо, отвлечь Антонеллу от печальных мыслей, – мы знакомы с вами уже довольно долгое время, однако знаем о вас по-прежнему мало. Соблаговолите сказать, отчего вы до сих пор не женаты?
Я покосился на Антонеллу. По ее виду всякий тотчас сказал бы, что мысли ее далеки отсюда, и уж точно не мною заняты они! Невыносимая тоска пронзила мне сердце:
– Брак – вещь для меня совершенно невозможная. Я… болен, неизлечимо болен!
Ресницы Антонеллы не дрогнули. Я не существовал для нее – ни живой, ни мертвый. Напрасна была моя вызывающая ложь. А впрочем, это правда. Я и в самом деле болен – своей любовью к ней.
– Ах, – всполошилась Теодолинда, – неужто у вас больные легкие?! Многие ищут в нашей благословенной стране исцеления для своих хворей. Но, дорогой синьор, лучше бы вам отправиться на юг, в Риме зимою так холодно!
Если бы мне сказали: ты умрешь завтра, если не уедешь из Рима, – я не тронулся бы с места. Если бы мне сказали: ты умрешь через минуту, если не перестанешь смотреть на Антонеллу, – я не отвел бы глаза.
А она на меня так больше и не взглянула.
И Серджио не пришел…
15 января
Что-то происходит, чего я не могу понять. Серджио начал меня избегать. Прекращал разговоры неожиданно, задумывался, был порою груб, а на просьбу мою еще раз свести меня с отцом Филиппо буркнул нечто, граничащее с оскорблением, и ушел.
