Дик Фрэнсис - Банкир
И вот мы двинулись в обход квадрата с открытой стороной, и Кальдер, переходя от стойла к стойлу, давал мне короткую справку о болезни и видах на будущее каждого пациента.
— Этот пони поступил только вчера... предполагалось, что он возьмет приз, но посмотрите: мутные глаза тусклая шерсть, общий упадок сил. Мне сказали, что у него уже несколько недель не прекращается понос. Я их последняя надежда, так они сказали. — Он философски улыбнулся. — Не понимаю, почему больных лошадей не присылают ко мне как к первой надежде. Но что делать, обычно пытают счастья сначала у профессиональных ветеринаров. Нельзя их упрекать, наверное.
Мы двинулись вдоль ряда.
— Эта кобыла поступила три недели назад, кашляла кровью. Я был последней надеждой ее хозяина. — Он снова улыбнулся. — Уже идет на поправку.
Кашель почти прошел. Хорошо ест, прибавила в весе. — Кобыла лениво щурилась на нас, пока мы брели мимо.
— Вот кобылка-двухлетка, — сказал Кальдер, заглядывая поверх нижней дверцы. — Вся была в инфицированных язвах, чахла шесть недель, пока не попала сюда. Антибиотики оказались бесполезны. Теперь язвы подсыхают и затягиваются. Вполне удовлетворительно.
Мы прошли дальше.
— Здесь чей-то любимец, помню только, что из Глочестершира. Не знаю, смогу ли что сделать, хотя, конечно, попытаюсь. У него, по сути, одна беда — возраст.
И дальше:
— Вот звезда трехдневных соревнований. Попал сюда из-за периодической крови в моче; непереносимость к антибиотикам. Ему явно было очень больно, и он никого к себе не подпускал. Но теперь он в порядке. Он еще останется здесь на некоторое время, но я уверен, что болезнь излечима.
Трехлетний жеребец, выиграл скачки в прошлом июле, но потом начали лопаться кровеносные сосуды, и это продолжалось, несмотря на лечение. Он здесь две недели. Последняя надежда, естественно!
У следующего стойла он сказал:
Не смотрите на нее, если вы брезгливы. Бедная несчастная кобыленка, она так слаба, что не может держать голову, и все кости выпирают из-под кожи. Какое-то болезненное истощение. Анализ крови не показывает, что там такое. Не знаю, смогу ли вылечить ее. Дважды прикасался к ней руками — и ничего. Не... чувствую. Иногда это затягивается надолго. Но я не отступлюсь, надежда есть всегда!
Он повернул кудрявую голову и указал на другое стойло чуть впереди.
— Дальше тут есть жеребчик, который пробыл здесь два месяца и только недавно откликнулся. Его хозяева были в отчаянии, и я, признаться, тоже, но вот три дня назад я вошел в его стойло и почувствовал, что с моих ладоней стекает сила и входит в него, и на следующий день наступило улучшение.
У себя дома он говорил гораздо свободней и естественней и меньше напоминал лектора, цитирующего заученный текст, но все равно, когда речь зашла о целительных прикосновениях, я почувствовал ту же недоговоренность, что и в Аскоте. Я был неверующим, вот что. Я бы никогда в жизни не доверился знахарю без диплома, возможно, потому, что только один раз непосредственно сталкивался с изысканиями в области «прикосновений»: мой близкий друг по колледжу, у которого обнаружили неоперабельный рак, пошел к целительнице, как к последней надежде. Услышал он от нее только одно: он умирает, потому что хочет умереть. Стоя во дворе Кальдера, я живо вспомнил гнев друга, который я разделял. Интересно, могла бы та женщина утверждать, что и лошади чахнут потому, что хотят умереть?
— Существуют ли болезни, с которыми вы не можете справиться? спросил я. — Которые вы не беретесь лечить?
— Боюсь, что да, — Он удрученно улыбнулся. — Есть кое-что, например, поздняя стадия ламинита и... корь... — Он покачал головой. — Это смерть.
— Вы меня разочаровали.
— Очень жаль. Понимаете, ламинит — это воспаление копыта, такое состояние ноги, когда кость начинает крошиться и лошади под конец не могут стоять от боли в ногах. Они ложатся, а лежащая лошадь может прожить не больше нескольких дней. — В голосе его слышалось сожаление. — А то, что называют корью... — продолжал он, — это страшная инфекция, смертельная для жеребят. Она вызывает что-то вроде пневмонии с абсцессами в легких.
Жутко заразная. Знаю один конный завод в Америке, где в один день потеряли семьдесят жеребят.
Я слушал с ужасом.
— А в Англии она есть? — спросил я.
— Встречается, но широко не распространена. Она не поражает взрослых лошадей. Даже трехмесячные или чуть постарше жеребята уже в безопасности.
— Он помолчал. — Некоторые малыши, конечно, выживают, но у них, вероятнее всего, останутся рубцы в легочной ткани, которые ослабляют дыхание и делают лошадей непригодными для скачек.
— Есть против нее вакцина?
Он снисходительно улыбнулся.
— В области конских недугов велось очень мало исследований, главным образом из-за дороговизны, но еще и потому, что Лошади слишком велики и их нельзя содержать в лаборатории и проводить контролируемые серии опытов.
У меня вновь создалось впечатление, что он повторяет не раз сказанное, но это было понятно, и я уже начал к этому привыкать. Мы продолжили обход госпиталя (четырехлеток с общим истощением, шоу-скакун с загноившейся ногой) и подошли наконец к стойлу с открытой дверью.
— Этого мы подвергаем лечению светом, — сказал Кальдер, предлагая мне взглянуть: внутри стойла тоненький юноша выверял угол установки ультрафиолетовой лампы, подвижно прикрепленной к стене на высоте головы. Но уставился я не на серого в яблоках, а на паренька, потому что с первого взгляда он показался мне тем самым мальчишкой, который пытался напасть на Кальдера.
Я открыл рот... и снова закрыл. Он не был тем мальчишкой. Тот же рост, то же телосложение, та же гибкость, тот же цвет волос, но глаза не такие, не так очерчен подбородок, и тонкий нос тоже не тот.
Кальдер увидел мою реакцию и улыбнулся.
— В Аскоте, когда я увидел, как бежит этот мальчишка, мне на долю секунды показалось, что это Джейсон. Но это был, конечно, не он.
Я покачал головой.
— Похож, да не совсем.
Кальдер кивнул.
— Да Джейсон и не захотел бы меня убивать, не так ли, Джейсон? — Он говорил с шутливостью, на которую Джейсон не откликнулся.
— Нет, сэр, — бесстрастно сказал он.
— Джейсон — моя правая рука, — сердечно сказал Кальдер. — Без него мне не обойтись.
«Правая рука» не выказал удовлетворения лестью и продолжал во всех отношениях сохранять апатичное спокойствие. Он дотронулся до серого конька и велел ему немного подвинуться, так, будто говорил с человеком. Лошадь покорно подвинулась.
— Береги глаза от этой лампы, — сказал Кальдер. — Где твои очки?
Джейсон запустил руку в нагрудный карман и выудил очень темные очки-консервы. Кальдер кивнул.
— Надень их, — сказал он, и Джейсон подчинился. И до этого его лицу недоставало живости выражения, а теперь, за затемненными глазами, мысли Джейсона вообще невозможно было прочесть.
— Я закончу с ним через десять минут, — сказал он. — Что-нибудь еще, сэр?
После недолгого размышления Кальдер покачал головой.
— Только вечерний обход в четыре.
— За вашими инвалидами хороший уход, — сказал я, желая похвалить.
Зачерненные глаза Джейсона обратились ко мне, но ответил Кальдер:
— Чтобы многого добиться, нужно много трудиться.
«Ты говорил это тысячу раз», — подумал я. Мы добрались до последнего стойла во дворе, и оно первое оказалось пустым.
— Палата скорой помощи, — шутливо сказал Кальдер; я улыбнулся и спросил, сколько он берет со своих пациентов.
Он ответил легко, не пытаясь объясняться и оправдываться:
— Удвоенный гонорар, который обычно берут за тренировку лошадей в первоклассных конюшнях Ньюмаркета. Когда они повышают ставки, то же делаю и я.
— Удвоенный...
Он кивнул.
— Понимаете, я могу брать больше. Но если буду брать меньше, меня совершенно затопят все эти люди с «последней надеждой», а чтобы принимать больше больных, чем сейчас, мне просто не хватит помещений, или времени, или душевных сил.
Я гадал, можно ли вообще добраться до сущности этого человека, скрытой за взвешенным, обдуманным публичным фасадом, или же на самом деле лицо, открытое публике, вообще не фасад, а сущность как таковая. Я оценивал физическую силу плеч под шлемоносной головой, слушал простые слова, описывающие мистическую силу, подчинялся властному голосу и скромным манерам и все-таки находил, что Кальдер Джексон может скорее вызвать восхищение, чем понравиться.
— Приемная, — он указал на домик, к которому мы подошли. — Моя аптечная лавочка! — Он усмехнулся своей шутке (интересно, как часто он ее повторял?), извлек ключ и отпер дверь. — Разумеется, ничего здесь нет опасного или запрещенного, но ее нужно оберегать от вандалов. Грустно, вы не находите?
Приемная была по существу большим кирпичным бараком без окон. Стены изнутри, как и снаружи, были выкрашены в белый цвет, а пол вымощен красным кафелем. Вдоль двух стен стояли больничного вида застекленные шкафчики, а к стене напротив двери примыкал широкий рабочий стол с выдвижными ящиками.
