Ежи Эдигей - Фотография в профиль
— Никак. Должность шефа гестапо в Брадомске не была, разумеется, пределом, мечтаний молодого офицера, но тем не менее, представляла собой неплохой трамплин для дальнейшего продвижения по службе. Баумфогель занял эту должность, когда ему было всего двадцать три года. Естественно, не потому, что он был семи пядей во лбу, а исключительно благодаря протекции. Поэтому неудивительно, что Баумфогель предпочёл не скрещивать клинки с другим, возможно, ещё более могущественным кланом в фашистской иерархии, столь эффективно продемонстрировавшим силу в деле с Рачковским. Шеф гестапо счёл за благо промолчать. Следует иметь в виду, что немцы— среди них даже гестаповцы — ненавидели Рихарда Баумфогеля так же сильно, как и поляки. Только поэтому сразу Же после похорон Гейдриха его отправили на восточный фронт. Такое назначение приравнивалось к смертному, приговору, поскольку опальные фашистские чины попадали там на самые опасные участки боевых действий.
— Тем легче он мог инсценировать потом свою смерть, — заметил Качановский. — Должен сделать вам комплимент, майор, за прекрасное знание не только истории оккупации Брадомска, но и биографии нашего героя.
Майор Мусял улыбнулся, польщённый похвалой гостя из Варшавы.
— Об оккупации у меня остались лишь обрывочные детские воспоминания, — сказал он, — но они — часть моей жизни, потому что я коренной житель этого города. В нём начал работать после окончания офицерской школы и постепенно, передвигаясь со ступеньки на ступеньку, дослужился до знания майора и должности коменданта местной милиции. Мне много рассказывали о том страшном времени, Кроме того, сознаюсь, что, узнав о задержании Баумфогеля, я стал ждать вашего визита и подготовился к беседе с вами,
— Вы не уязвлены, майор, тем, что именно Варшава ведёт следствие, а не городская комендатура гражданской милиции в Брадомске?
— Нисколько. Вы даже не представляете, какую огромную тяжесть вы сняли с моих плеч. Долгое кропотливое следствие по этому делу потребовало бы подключения к нему всех моих сотрудников. А их мне недостаёт даже для несения нормальной патрульной службы. Другое дело — столица. У вас неизмеримо больше возможностей, вам и карты в руки.
— Вы несколько преувеличиваете, — вздохнул Качановский, вспомнив последние шаги адвоката Рушиньского. — Я сражаюсь со своим начальством за то, чтобы мне добавили несколько человек для расследования дела, на пока почти безуспешно — выбил всего двух сотрудников. Как проехать к этому профессору? Не хочется вызывать его в городскую комендатуру.
— Разумеется, не стоит. Пан Винцент живёт недалеко отсюда. В небольшом домике, с красивым садом. Я у него учился в школе. С удовольствием покажу вам дорогу к его дому.
Старый профессор не мог скрыть своего удовлетворения, узнав о причине приезда подполковника Качановского в Брадомск.
— Когда мне показали фотографию Баумфогеля в газете, я сразу узнал этого мерзавца, — сказал Рачковский. — Прежде всего по характерному шраму от пули на правой щеке.
— Это не шрам, а родимое пятно.
— Возможно. Я не уточнял. Гитлеровцы толковали между собой, что Баумфогель был ранен в сентябре 1939 года и удостоился чести получить железный крест из рук самого фюрера.
— Снимок в газете очень не чёткий. У меня есть получше. — Качановский показал профессору экземпляр, взятый в Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше.
— Да, снимок неплохой. Хорошо заметно родимое пятно, — подтвердил Рачковский. — Должен сказать, что я впервые вижу Баумфогеля в мундире. Он неизменно носил штатский костюм, а военную форму надевал только во время официальных поездок за пределы Брадомска.
— Вы часто его видели?
— Старался как можно реже попадаться ему на глаза.
— После ареста вас допрашивал Баумфогель?
— Нет, он сам не участвовал в допросах. Иногда — впрочем, это бывало довольно редко — он или входил в какую-нибудь камеру и беседовал с заключённым, что обычно заканчивалось для того трагически — его вскоре уводили на расстрел, или же приказывал доставить арестованного на несколько минут в свой кабинет. Поэтому мне странно видеть плётку на его письменном столе. Этот гестаповец действовал совсем иными методами. Он был палачом кабинетного стиля: подчинённые производили аресты и облавы, допрашивали и истязали заключённых, а он позднее писал на документах лаконичные резолюции — «расстрелять» или «отправить в концлагерь». Но никогда никому не передоверял решение судьбы ни одного из тех, кто томился в подвале здания гестапо. От его настроения зависело, увидит ли человек приход очередного дня или погрузится во мрак небытия. А грязную работу он поручал делать другим.
— Его побаивались?
— Вы имеете в виду немцев?
— Да, поскольку с поляками всё ясно: они боялись гестаповцев, потому что каждая встреча с любым из этих извергов, могла закончиться для них трагически.
— Гитлеровцы боялись его не меньше, чем мы. Ведь он был фаворитом самого Гейдриха — второго после Гиммлера человека в СС и полиции. Хотя в районном центре, каким был Брадомск, располагались конторы различных немецких ведомств, теоретически не подчинявшихся гестапо, полновластным хозяином города был, несомненно, Баумфогель, облачённый неограниченной властью и сконцентрировавший в своих руках все бразды правления. Даже гитлеровский бургомистр не осмеливался ему перечить.
— А его начальство не пробовало подрезать ему крылья?
— Я слышал об одной такой попытке, — ответил Рачковский. — Вам, конечно» известно, что гестапо в Брадомске подчинялось шефу гестапо всего генерального губернаторства, резиденция которого находилась в Кракове. Туда, по-видимому, дошли жалобы на самоуправство Баумфогеля, потому что в конце 1941 года из Кракова прибыла специальная комиссия во главе с обергруппенфюрером СС Гансом Шмидтом. Но буквально через несколько дней комиссия по приказу из Берлина была отозвана. Не прошло и месяца, как Шмидт получил назначение в Югославию командиром одного из подразделений войск СС по борьбе с партизанами, и вскоре югославы помогли ему благополучно отправиться на тот свет. А страх и ненависть, испытываемые к ставленнику Гейдриха даже в гестаповских кругах, нисколько не уменьшились. Все только и ждали, чтобы он на чем-нибудь споткнулся.
— Случалось ли шефу гестапо соприкасаться с другими помимо заключённых представителями польского населения?
— Иногда родственники арестованных приходили просить Баумфогеля помиловать их близких. Он никогда не отказывал в приёме жёнам или материм этих несчастных и со злобным удовлетворением извещал их о дате казни или депортации в концлагерь. При этом всегда был предупредительно вежлив и говорил с поляками только на польском языке. Настоящий садист с изысканными манерами. На службе, как, впрочем, и во всём городе, ввёл железную дисциплину. За малейшую провинность отправлял подчинённых сразу на фронт. Поэтому неудивительно, что после гибели в 1942 году могущественного Гейдриха судьба его выкормыша Баумфогеля была предрешена. Он пробыл ещё несколько месяцев на своём посту, но затем, судя по всему, ему посоветовали в Берлине попроситься добровольцем в войска СС, действовавшие на восточном фронте. Такой совет ничем не отличался от приказа. «Друзья» постарались направить его на самый опасный участок фронта — на Курскую дугу. Позднее я сам читал некролог в «Фёлькишер Беобахтер», в котором говорилось, что Рихард Баумфогель погиб «за фюрера и фатерланд».
— Как видите, не погиб, а очень ловко улизнул из армии. Как дезертиру ему бы не удалось надёжно спрятаться в третьем рейхе, поэтому он примкнул к партизанам, а позднее вступил в Войско Польское, Преспокойно жил и работал в Варшаве до самого последнего времени.
— Удивительно сложилась судьба этого человека. Он и сам был личностью с очень странным и сложным характером. Главной особенностью этого человека было стремление любой ценой выделиться, быть непохожим на других. Взять хотя бы историю с фамилией. Ведь фамилия «Баумфогель» обычно пишется у немцев с одним «л», так всегда писал и его отец. Сын, чтобы не походить на «толпу», добавил в немецкое написание фамилии второе «л». Ребёнок из обыкновенной шахтёрской семьи, в которой мать была по национальности полька, в которой доминировали польские обычаи и традиции, он вдруг превращается в фанатичного гитлеровца. Любопытно, что при этом он всегда охотно демонстрировал своё знание польского языка и, как мне рассказывали, любил читать польские книги.
— Вы довольно подробно проследили его жизненный путь.
— Да. Я бы сказал, что, с точки зрения психолога, это очень неординарная фигура. Например, когда Баумфогель узнал, что его дни в Брадомске сочтены, он вдруг освободил из гестапо большинство арестованных поляков. Проявил, таким образом, удивительное милосердие. Но сделал он это не из-за угрызений совести, а назло вышестоящему начальству. Поляков он ненавидел всей душой. Репрессии против местного населения осуществлялись в Брадомске с большим размахом и жестокостью, чем в других городах районного масштаба. Больше было крови и трупов. Баумфогель первым ввёл на территории генерального губернаторства публичные экзекуции. Если в других местах временами ещё можно было надеяться, что невиновного человека выпустят в конце концов на свободу или позволят каким-то образом откупиться, то в Брадомске для тех, кто попадал в гестапо, иного пути, кроме расстрела или концлагеря, не существовало. О необычайном садизме этого типа говорит хотя бы тот факт, что он сам выбирал места для экзекуций, а затем шутил, что был бы крайне огорчён, если бы расстреливаемые не смогли перед смертью насладиться чудесным видом живописного леса и протекающей рядом реки Варты. Вам станет понятнее характер шефа гестапо, если вы побеседуете с пани Якубяк.
