Виктор Рябинин - Каждый умирает в своем отсеке
Звучало много помпезных тостов, а глава хуторского совета объявил, что со следующего учебного года школе, где учился Василий, присвоят его светлое имя, в парке установят бюст героя, а к хате прикрепят памятную доску. Собравшиеся пришли в восторг от этой новости, и уже звучали предложения переименовать сам хутор Верхнедонской в Веретеновский.
И никому было неведомо, что именно по вине "героя" на атомоходе и возник пожар, вследствие которого заживо сгорели девять безвинных молодых парней...
13. "НАПЛЕВАТЬ... И РОЗАМИ ЗАСЫПАТЬ!"
... Выписавшись из госпиталя и прибыв в родную дивизию, Андрей все еще надеялся, что вот сейчас он увидит друзей и сослуживцев и, быть может, на душе станет немного легче. Однако по возвращении он узнал, что его лодка находится в заводском ремонте под Архангельском, и теперь он оказался, как шутят на флоте, еще и "безлошадным". Списанного из плавсостава офицера решили тут же назначить на новую, но уже береговую должность, и для этого вызвали в управление кадров.
Предложений было немало, но Андрею не хотелось оставаться служить на берегу в гарнизоне подводников, где ежедневно пришлось бы видеть покрытые специальной резиной стальные корпуса подводных красавцев. Он попросил офицера, беседовавшего с ним, направить его во Флотоморск.
— Так, а что у нас тут имеется, — принялся просматривать свои записи доброжелательный кадровик. — Или очень высоко, или низковато для тебя. Вот! Есть вакансия корреспондента флотской газеты. Главный редактор давно просит, чтобы подобрали опытного моряка, а то молодые журналисты в специфике флотского дела мало разбираются. Пойдешь в редакцию?
Андрею, по большому счету, было безразлично, где теперь протирать штаны, и он согласился. Флот в эту минуту потерял перспективного подводника и приобрел начинающего журналиста.
Редакция флотской газеты встретила нового сотрудника безразлично. Сказывался привычный стереотип старых назначений. За последние год-два сюда по команде сверху для получения очередных званий прислали добрых два десятка человек, которые в журналистском деле были полные профаны. Покрутившись для приличия в стенах редакции месяца три, эти офицеры получали очередные звездочки и убывали на прежние непыльные, но не соответствующие их представлениям о быстроте служебного роста должности. Кому было некуда податься, пробовали браться за перо. Тут и выяснялось, что внешне простая и спокойная работа под силу далеко не каждому.
Иной бравый варяг, получив на планерке редакционное задание выдать, к примеру, через три дня на-гора зарисовку о каком-либо флотском специалисте, недоуменно пожимал плечами, мол, что тут сложного? Были и те, кто ничтоже сумняшеся считал себя если уж не Толстым, то, как минимум, Симоновым, а посему, заявляя вслух: "Пойду, сварганю статейку", многозначительно удалялся "творить" в тишь кабинета. Минут через пятнадцать на свет божий появлялась абракадабра, пестрящая полукриминальным сленгом и с головой выдающая ограниченность и скудный словарный запас автора. Украдкой чертыхаясь, профессиональные журналисты были обречены переписывать сей "шедевр", придавая ему читабельный и хоть немного пристойный вид.
После безвылазного пребывания на лодке, требовавшего предельного напряжения нервов, нахождение в стенах редакции Андрей искренне считал не службой, а работой, которую пытался поскорее и добросовестно освоить.
Вначале было трудно привыкнуть, что рабочий день здесь степенно начинался в 9.00, а заканчивался ровно в 18.00. Кроме того, в редакции, как и в любом творческом коллективе, между сотрудниками частенько происходили конфликты и стычки, основанные на всевозможных сплетнях и наговорах. Как правило, все эти бури в стакане воды зарождались на пустых и ничего не значащих домыслах и слухах. В результате боев местного значения в монолитной структуре редакции насчитывалось несколько творческих группировок, постоянно и бескомпромиссно враждующих между собой. К сожалению, сплотить всех в одну дружную команду было некому. Главный редактор слыл человеком добрым и мягким, знающим толк в журналистском деле, но давно уже не брал в руки перо и, следовательно, не показывал всем остальным примеры высокого творчества. Кроме того, он до ужаса боялся флотского начальства и был весьма доверчив и одновременно подозрителен к окружающим. Эти его особенности моментально уловили все группировки и принялись медленно, но верно перетягивать его каждая на свою сторону. В ход шли всевозможные средства.
Зная, что главный — заядлый рыбак, для него специально организовывали этот щедрый заполярный промысел. Другие пытались использовать его подозрительность и, искусственно нагнетая обстановку, тайком регулярно вкладывали ему в уши конфиденциальную информацию о "хитрющих кознях его заместителя" и "антиредакторских" высказываниях рядовых журналистов. И, конечно, все группировки, по поводу и без оного, старались напоить редактора до чертиков. То ли он не мог никому отказать, а может быть, льстивые собутыльники умело играли на потаенных струнах редакторской души, но редкий день руководитель флотских журналистов был трезв. После того как он принимал на грудь "лишку", язык у него развязывался и он начинал видеть вокруг себя одних только врагов и отпетых сволочей. Эта картина разворачивалась почти ежедневно. В данной "безбашенной" ситуации газету курировал заместитель главного редактора, что позволяло флотскому "печатному рупору" не развалиться окончательно.
С замом, Славой Николаевым, на котором, по большому счету, и держалась вся творческая жизнь редакции, Андрей подружился. Они были одногодками и схожи характерами. К тому же зам посчитал своим долгом научить новичка азам журналистского ремесла. Вначале под неусыпным, вредным и дотошным патронатом Николаева Андрей попробовал самостоятельно сочинить пару заметок. Николаев из вежливости сперва похвалил, а потом тактично и по делу "наехал" и разодрал в пух и прах творчество Андрея, как тот Тузик тряпку. Другой раз, читая материалы новичка, Николаев молча внес правку в подготовленный текст, и Андрей сам прочувствовал, как слова, словно по невидимому ранжиру, выстроились в логический смысловой ряд. Дело пошло, а общение со Славой Николаевым постепенно превратилось в дружбу.
Им было интересно друг с другом. Нередко после работы друзья отправлялись на улицу Северная застава, где Андрей снимал квартиру. На скорую руку приготовив чего-нибудь закусить, они под бутылку горькой часами могли рассказывать собеседнику множество интересных вещей. Взаимная притяжение объяснялось просто: Николаев до тонкостей знал журналистское ремесло, а о его умении досконально разобраться в сути проблемы, сделать нестандартные, но логичные выводы, а затем выдать крутой и суперчитабельный материал в редакции ходили легенды. Рассказывали, как однажды он две недели по крупицам собирал фактуру для пикантной статьи, как некоторые флотские начальники получают с черного складского хода свой продовольственный паек и чем эта деликатесная снедь отличается от пайка обычных офицеров и мичманов.
Когда публикация вышла в свет, она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Чтобы Славка не пострадал и его сгоряча не сняли с должности, прежний редактор срочно отправил журналиста на каком-то корабле в командировку в море. Когда страсти постепенно улеглись, Николаев вернулся, но злопамятных врагов, как оказалось, он тогда нажил предостаточно. Впрочем, Славка карьеристом не был и по поводу своей навсегда "замороженной" карьеры отзывался по-мужски:
— Пошли бы они все в .... Как им на меня, так и мне на них — наплевать... и розами засыпать! Мы никому, никогда и ничего не должны. Я давно уже не питаю иллюзий по поводу службы: извините, вылизывать начальственные задницы не обучен!
Столь резкая Славкина оценка имела под собой веские основания. Во второй половине девяностых годов офицерам и мичманам Северного флота по три месяца не выдавали денежного довольствия, и люди, находящиеся на государственной службе, вынуждены были голодать и нищенствовать. Труднее всех приходилось семейным. Детей требовалось кормить, а единственный источник дохода - папина зарплата — систематически подменялась пустопорожними объяснениями упитанных начальников о трудностях в стране и необходимости терпения и сознательности. В этот сложный период многие молодые и перспективные офицеры подали рапорты об увольнении и ушли на заработки в разрастающиеся коммерческие структуры. Самый современный флот страны при молчаливом безразличии московских реформаторов в те годы терял лучшие и подготовленные офицерские кадры, а стало быть, и свое будущее.
У Николаева было трое детей, и он вспоминал тот период с горечью и обидой.
— Никогда не прощу Ельциноиду голодные глаза своих детей, — твердил в сердцах Славка. — Веришь, бывали времена, когда на троих своих наследников на день приходилась банка консервированной свеклы, буханка хлеба и чай без сахара. Я и вагоны ходил разгружать, и грузчиком в магазине подрабатывал. Представляешь? Капитан 2 ранга Российского флота, сняв форму, по ночам ящики таскает, чтобы ему за это иной толстосум пятнадцать рублей отвалил... А эти, в Москве, тогда жировали и все твердили о необходимости поддержания высокой боевой готовности...
