Николай Зорин - Окрась все в черный
Ему стало так страшно, что он не выдержал, открыл глаза. Вода окрасилась в розовый. Он вскрикнул, капля крови упала откуда-то сверху, расплылась в воде и прибавила красного… Он закричал, ужасно, пронзительно. Выскочил из ванны и заметался по тесному, закрытому со всех сторон помещению. Он никак не мог найти выход, он не мог сообразить от ужаса, что дверь закрыта на щеколду, и стал биться в эту закрытую дверь.
Сколько длился этот кошмар, он не знал, но щеколда наконец не выдержала, отскочила. Станислав выскочил из ванной, голый и мокрый, бросился в комнату, забился под одеяло и сильно, словно при малярии, задрожал.
Смерть так же страшна, как суд, подумал он, когда дрожь немного утихла и вернулась способность мыслить. Нет, еще страшнее. Он не сможет себя убить, хоть и очень боится, что это сделает кто-то другой. Не сможет добровольно пойти на смерть, хоть впереди его ждет только ужас. Но странно, откуда взялась в ванне кровь? Лезвием ведь он не успел воспользоваться. Или успел и забыл? Так отчетливо прочувствовал смерть, что уже начал умирать?
Ничего он не забыл! И капля упала откуда-то сверху. Вероятно, у него пошла носом кровь, с ним такое иногда случается. Случалось… Раньше. А в последний год или даже больше он вообще был абсолютно здоров. Был здоров и даже этого не заметил, просто не думал об этом. Как странно!
А вот сейчас, кажется, серьезно заболел. Дрожь хотя и утихла немного, но не прошла. Со вчерашнего дня его все знобит. И голова… Надо бы немного поспать. Хорошо бы принять какую-нибудь таблетку, но вставать, идти — нет, на это он после всего пережитого не способен. Вот Галя вернется с работы… Да, с Галей они поссорились… Но ведь ссора не распространяется на болезнь. А он заболел, без дураков заболел, тяжело, так тяжело…
Ему становилось все хуже и хуже. Ко всему прочему вдруг сделался насморк, и нечем было дышать. По временам он впадал в забытье, но пугался кошмарных видений и выныривал в явь. Скорей бы вернулась Галя. Из-за чего они поссорились? Он мучительно пытался вспомнить и не мог.
К вечеру Станислав понял, что умирает. Но не испугался. Ему вообще больше не было страшно, только очень плохо и больно. Хлопнула входная дверь: Галя, наконец-то. Но не было сил, чтобы позвать, а сама она к нему не зашла. В ванной зашумела вода: моет руки. Неужели набранная остывшая ванна не встревожила ее? Впрочем, вода шумит так, будто ванна пустая. Наверное, он случайно выбил пробку, когда в ужасе выскочил, — выбил и не заметил. Загремела посудой в кухне — готовит ужин. Зайдет, чтобы его позвать? Или, насмерть обиженная, станет ужинать в одиночестве?
А ведь знакомый его так и не позвонил. Обещал все выяснить про Ингу и не позвонил. А Инга-то! Умерла! Он только подумал — и на тебе: умерла. Да ведь и он умирает. Хотел умереть — и вот вам, пожалуйста. Какая смешная штука жизнь. Какая нестрашная, какая спокойная штука смерть. Галя жарит что-то в кухне… Все равно.
Станислав умер в десять вечера. Через час жена Галина легла спать. В комнату к нему она так и не заглянула.
Глава 7. Мертвый художник
(Филипп Сосновский)
— Неужели так и не поняли, о ком идет речь? Он все настаивал, что пришел по ошибке, но, в сущности, это не совсем так: он пришел, потому что решил, будто ребенок его. И купил самый маленький букет, который продавался, и самую маленькую игрушку. Трусливый, ничтожный тип. Во всяком случае, его уж точно не жалко. — Женщина рассмеялась.
— Это жестоко! — не выдержал я — от ее смеха меня всего передернуло.
— Жестоко? Конечно! Творчество — вообще жестокая вещь.
— Я не о творчестве.
— Разве? А мне казалось, что вас, кроме ваших фантазий, ничего не интересует. Не вы ли всего только пару часов назад умоляли судьбу исполнить ваше последнее желание — дописать «Вечер»?
— Откуда вы знаете? — Если бы я был способен испугаться, сошел бы с ума от ужаса. Как могла она узнать мои мысли?
— Ну, — женщина пожала плечами, — суть не в этом. Так вот, этот мужчина…
— Станислав, — перебил я, вдруг отчетливо увидев его в коридоре Ингиной квартиры. — Третьим, значит, будет Станислав? Но если вы знаете… если это известно, значит, его можно спасти. Поехать к нему и предупредить.
— Ничего не получится! — отрезала женщина. — Слишком поздно, да ему и до ночи не дожить.
— Это вы… вы виноваты в их смерти?
— Уж только не я! — возмутилась она. — Художник-то — вы.
Как жаль, что она не сумасшедшая! Как жаль, что нельзя найти такого простого объяснения для этого невозможного разговора. Как жаль, что я сам не сумасшедший и эту женщину вижу не в бреду. Впрочем, никакая она не женщина — может быть, ведьма, а может, нечто еще похуже.
— Кто он такой? — резко перевел я разговор, чтобы проверить, действительно ли она способна читать мои мысли и все знает.
— Обычный человек, — нисколько не смутилась она. — Вы, конечно, о том, кто пришел последним?
— Да, об этом лишнем, седьмом.
— Никакой он не лишний, вы же сами это понимаете.
— Но его нет на картине.
— Нет, — спокойно согласилась она. — Его нет на картине «Шесть мертвецов», но… сейчас вы пишете другую картину.
— Вы хотите сказать?…
— Вот именно. Какой все-таки прохладный вечер. — Женщина поежилась, отвернулась от меня, опять, как в начале нашей встречи, взгляд ее стал отрешенным, направленным куда-то вдаль. Наверное, посчитала, что разговор окончен. Но я не мог так просто от нее отступиться.
— Кто он такой? — снова спросил я.
Женщина никак не отреагировала, тогда я дернул ее за рукав, как маленький мальчик, который все же хочет добиться ответа на свой вопрос.
— Кто он такой?
Она повернулась, снисходительно посмотрела на меня — именно как на неразумного ребенка.
— Обычный человек. Светлые волосы, серые глаза, немного близорукие. Рост чуть выше среднего…
— Это я знаю! — перебил я. — Что он за человек?
— Вы же сами придумываете истории своим героям. — Она покачала головой. — Ну хорошо. Он вполне счастливый человек: у него маленький сын, жена, которую он очень любит, много друзей…
— Тогда какого черта ему еще нужно?!
— Сама не понимаю. Впрочем, такое сплошь и рядом случается: вроде все у человека есть, а он не успокаивается, ищет чего-то.
— Что он собирается сделать?
— Он? — Женщина удивленно на меня посмотрела. — Я думала… Это решать вам, конечно, но…
— Он сидит посреди комнаты в кресле, — в тихом отчаянии проговорил я, — голова его повернута к двери… Что он собирается сделать?
— Мне кажется, ваша главная ошибка заключается в том, что вы неверно понимаете расстановку героев. Не хотелось бы вмешиваться в творческий процесс, но… — Женщина запнулась и замолчала. Посмотрела на меня с каким-то непонятным состраданием. — Но мне бы хотелось помочь. Просто советом. Просто навести на мысль, а потом уж сами решайте.
— На какую мысль?!
— На… — Она опять запнулась. — Вы давно не были дома?
— Дома? Что вы имеете в виду?
— У себя, в вашей квартире. В той, где вы жили раньше.
— Давно… Не помню. Месяц или больше назад… Возник сюжет «Вечера» и… Нет, не помню. Но какое это имеет отношение?
— Самое прямое. Советую туда сходить. Ну и, — она неопределенно повела рукой, — вам многое станет ясно.
— Что — ясно, что?! — Я вскочил со скамейки. — Кто вы такая? Почему знаете обо мне?… Да, да, прежде всего, кто вы такая?!
— Ну вот, опять начинаете. Кто он такой? Кто я такая? Художник — вы. Вы, а не я. — Она тоже поднялась со скамейки. — Кто я, для вас уж точно не имеет значения — я не вхожу ни в один из сюжетов. А в остальном… Сходите к себе на прежнюю квартиру.
Она повернулась и пошла. Я было бросился за ней, но понял, что все равно не добьюсь более ясного ответа, и вернулся на скамейку. Мне было досадно, грустно и отчего-то тревожно, словно она напомнила о чем-то, что я умышленно забыл и не хотел вспоминать.
Почему она так настаивала на том, чтобы я сходил на свою старую квартиру? Не предлагала туда вернуться насовсем, а советовала сходить, как на экскурсию. Может, там что-то произошло в мое отсутствие? Пожар, например? Или кража со взломом? Но ей-то что за дело? И как мне в расстановке героев это может помочь?
* * *Я просидел на скамейке до самого вечера. Тревога все нарастала. Лица прохожих казались какими-то призрачными, неживыми, ненастоящими. Солнце успело переместиться и теперь раздражающе пробивалось сквозь листву моего клена. Но главное — тревога… Я никак не мог понять, отчего она происходит. Сердце сильно, неровно билось, и было трудно дышать. Отчего же мне так тревожно?
Третьим, оказывается, был Станислав. Она сказала, что умрет он сегодня, вряд ли доживет до ночи — возможно, вот сейчас, где-то там, у себя, уже умирает. А я ничего не могу сделать. Написал его и тем самым убил. Но тревога моя не от этого.
