Михаил Литов - Московский гость
- Речь не о счастье, речь о правильности, о порядке и законности...
Григорий с жаром перебил:
- В таком случае я вам скажу, что вы абсолютно не правы! Естественно, я понимаю ваше беспокойство. Вас взволновало даже не то, что новая власть может причинить вред Беловодску... вам не дает покоя, что эти правители как бы вылезли из каких-то неведомых щелей, может быть, из древних захоронений, вообще из мифов... а следовательно, не существуют, хотя вот они, вон в том доме, - Григорий махнул рукой в сторону мэрии. - По вашим материалистическим понятиям они просто не должны быть, эти Кики Морова, мэр Волховитов и прочие. Поэтому если я скажу вам о власти Бога, ангелов, дьявола или какого-нибудь окопавшегося на здешнем кладбище вампира, вы поведете себя так, словно я ничего не сказал или сказал заведомую чушь. Для материалиста власть не существует как средоточие неких духовных сил, витающее над головами и душами людей, она может только воплощаться в конкретных людях. Позвольте же вам объявить, что это постыдная позиция. Это позиция человека, в воображении которого вызревают крупные, впечатляющие, действительно величественные и даже почти материализовавшиеся образы лишь тогда, когда он вспоминает, как подтирается в сортире над лузой и трогает свои интимные органы. Подумайте! Вспомните не о своем члене, болтающемся над дерьмом и жаждущим проникнуть в теплое и влажное женское лоно, а о роковых вопросах: кто мы? откуда мы пришли? куда идем? И вы не получите ответа, не найдете его. Это тайна. А разве такая тайна, как эта, не властвует над нами в гораздо большей степени, чем какой-нибудь наглый господин в мундире, который, может быть, и вырос-то рядом с вами да жрал кашу из одной с вами миски? Эти люди, стремящиеся к власти и без всякого трепета берущие ее, они свиньи, хотя внешне ничем не отличаются от нас и даже от великого поэта из Кормленщикова. А тайна, под которой мы все живем и которая не позволяет нам проникнуть в нее, не заключает в себе ничего свинского, подлого, ничтожного. Она ужасна, она - абсолютный мрак, но она милосердна - именно тем, что живем-то мы, что бы мы о своей жизни ни думали, при свете дня.
Длинная речь Григория, которую невозможно было прервать, напугала старика. Он давно уже не имел никакого дела с женщинами, не думал о них, да и познал их за свою жизнь мало. А теперь Григорий втолкнул в его воображение, а возможно, и сознание выпуклые образы, которые страшно, тяжело вкладывались друг в друга. Среди пустившихся в деятельность прямо в голове старика махин женские впадинки лукаво, искушающе усмехались, а мужские наступательные выпуклости жутко облекались в броню, в блестящие доспехи, скрывавшие сущность. Маячившая в рассветной мгле колокольня показалась Мартыну Ивановичу свободно болтающимся органом, ищущим обладания именно им, хотя он, казалось бы, не давал к этому ни малейшего повода. И это -власть? Властью, подавившей и подчинившей его мозг, стали слова Григория, впрочем, не столько слова, тем более что он совершенно пропустил мимо ушей упоминание о роковых вопросах, сколько сам стиль его рассуждений, интонации, стальная напористость.
Им нужно было отдохнуть, хорошенько выспаться, и Мартын Иванович привел москвича в свой дом на Веревчатой. Сначала они выпили чаю. Летописцу все хотелось в чем-нибудь упрекнуть московского гостя, не обидев его при этом, не возбудив его злое умение зашвыривать в чужое сознание десант из сомнительных, но прочных и, кажется, неистребимых образов, а то и что-нибудь похлеще этого умения. Он ударился в историю, припомнив москвичам массовые беловодские казни. И после этого они, являясь из своей белокаменной, советуют несчастным провинциалам поменьше думать о земной власти и обращать взоры к небесной? Это когда тебя распиливают веревками и топят в Большой? Мартын Иванович вдруг резко повернул к антимосковским настроениям. Возможно, это было еще не навсегда, так, мимолетное, просто от тоски, от запутанности современной жизни и слепого блуждания между прозой и поэзией, здешним и потусторонним.
Громко крича и размахивая руками, дергаясь своим инвалидным телом, Мартын Иванович как таран нацелил на Григория разбухший багровый нос и обрушил на Москву весь набор беловодских попреков. Григорий не защищал ни себя, ни родной город. В сущности, он жил теперь в Кормленщиково, слушал россказни Виктора и бескорыстно любовался красотой Веры, а в будущем рассчитывал поселиться, преодолев гроб, в иных мирах. Мартын Иванович вовсе не искал ссоры, напротив, лично с Григорием он надеялся достичь взаимопонимания, ибо лишь таким путем он мог освободиться от власти его слов. Он отошел от лица друга и укрылся в углу комнаты, прокричал оставшиеся доводы там, словно молясь невидимым иконам.
Старика радовало, что он нашел человека, готового жить с ним под одной крышей, преломлять с ним хлеб. С одиночеством покончено, даже если этот обретенный друг чересчур резок и напорист. Но кто же не резок? Да и как не быть резким в наши смутные времена? Мартын Иванович и сам испытывал потребность заостриться, вспыхнуть сильным взрывом в ответ на подозрительные чудеса, с которыми столкнулся в последнее время. И благом было, что присутствие Григория смягчало его набиравший крутизну нрав. Он открыл глаза и посмотрел, как тот спит на отведенной ему кровати. Взгляд Григория был устремлен в потолок, испещренный первыми солнечными бликами. Летописец заворочался с боку на бок.
- О чем вы думаете? - спросил он наконец.
- Но ведь я поставил вопросы... - сухо ответил гость.
- Какие?
- Вы не помните? Жаль. Более важных вопросов нет.
- А, припоминаю... Я понял вас, понял! Да, вопросы... но ведь на них не существует ответа.
- Хорошо, что вы это понимаете.
Григорий повернул лицо к старику и с благосклонной улыбкой взглянул на него.
- Может быть, вы и правы, - признал Шуткин. - Но я стар, и мне трудно вдруг перескочить с одной колеи на другую. Я всегда мыслил трезво, а вы предлагаете мне...
- Но что трезвее знания, что мы в действительности ничего не знаем? перебил нетерпеливый Григорий.
- Давайте найдем взаимопонимание, я прошу вас обо этом. Пожалуйста! Мне больше не к кому обращаться. Кики Морова, она - а я этой ночью видел ее в деле! - она способна сделать с нами неслыханные, небывалые вещи. И вместе с тем она женщина, а вы ищите женщину, не так ли? Ее органы... женские органы волшебницы, может, что-то и большее, чем просто органы как они нам представляются... Послушайте меня, мы должны разгадать их тайну, тайну этих людей, неизвестно откуда взявшихся и севших нам на голову. Вы поможете мне? Я придумаю план, я посвящу себя всего этой цели... Вы останетесь со мной? Вступите на путь, о котором я говорю?
-----------
Без особого рвения, но все же включаясь в авантюру старика, Григорий высказал такое соображение: все свидетельства о несообразной с реализмом деятельности градоначальника и его приближенных наводят на мысль, что эти господа вышли из языческого пантеона. Мартына Ивановича охватила паника. Правда, он и сам предполагал нечто подобное, но когда версия, лишь смутно и гонимо копошившаяся за его твердым лбом, была высказана вслух, его мировоззрение не могло не поднять хотя бы быстротечное, больше похожее на истерику восстание. А успокоившись, летописец признал правоту друга.
Тут же он поведал о древнем старике, служившем сторожем в городской больнице и даже имевшем при ней скромное обиталище. Этот старик прославился сочинением загадочных и в каком-то смысле нелепых стихов на языческие темы, но жил так долго, что от его знаменитости устали. Всеми забытый, он и сейчас, как это доподлинно было известно Шуткину, воспевал Перуна и Дажбога, всяких русалок и леших. Мартын Иванович, угощая друга утренним кофе, воскликнул:
- Вообразите только, идолов Бог знает когда побросали в реки... Перуна, помнится, по велению князя Владимира препроводил к месту его вечного успокоения почетный эскорт... а здесь в больнице сидит старый, дремучий дедок Федул и пишет об этих самых идолах такие стишки, словно на капищах нет-нет да и потечет кровушка приносимых в жертву. Глупости сочиняет, но... допускаю, что гениально!
- Чему же удивляться, если эти боги сейчас как нельзя лучше убеждают нас в своей живучести? - сказал Григорий.
Мартын Иванович решил, что беседа с дедком Федулом поможет им избрать верное направление поисков, и они отправились в больницу. Она располагалась на окраине города, на холме, откуда можно было увидеть слегка возвышавшиеся над лесом собранные в заповедник деревянного зодчества темные церквушки и замершие ветряные мельницы. У ворот они столкнулись с Членовым, мрачно размышляющим о судьбе вождя, которого он счел своим долгом, едва прослышал о постигшем его несчастье, незамедлительно посетить.
Не дожидаясь оговоренных администрацией больницы часов посещений, он с утра пораньше прибежал к Леониду Егоровичу. Его пропустили, может быть, не только из доброжелательного отношения ко всяким известным людям, но и по тайному желанию проверить на живом и здоровом человеке возможность пребывания в той газовой камере, в которую превратился бокс. Из-за непостижимости болезни вождей на больничные корпуса словно лег какой-то серый, с оттенком под сажу, смеющийся недобрым смехом налет. К дверям бокса Членова провожали санитары, сестрички и даже кое-кто из врачей. На их физиономиях, создавая глубокие трещины, змеились любопытные и коварные усмешки. Членова втолкнули внутрь и сразу захлопнули за ним дверь. Еще быстрее он понял, что очутился в западне.
