Михаил Литов - Московский гость
Они сделались масштабно одинаковы, и Руслан, все чистосердечие и простодушие которого встало на дыбы и чуть ли не вывернулось наизнанку, противодействуя небывалому зрелищу, отметил это, пробормотав:
- Я же знаю этих людей... и Коршунов всегда был стройный, подтянутый, а посмотрите, какой он здесь, у вас... Это вы сделали с ними такое, Катенька?
- Помолчи! - грубо оборвала его вдова.
Еще какое-то время она не знала, что предпринять, и с тоской человека, которому предстоят неприятные объяснения с общественностью, а может быть, и с компетентными органами, изучала линии лопнувших на раздувшихся животах рубах. Лежавшие на спинах вожди были безответны и едва ли сознательны, они лишь слабо шевелили зрительно уменьшившимися в сравнении с брюхом руками и ногами да издавали нечленораздельные звуки, гугукали, как младенцы. Вдова наконец решилась:
- Все, к черту! Плевать я хотела... в общем, отправляю их в больницу. Вызывай "скорую"! Телефон в коридоре.
Руслан бросился выполнять ее распоряжение. Катюша, усевшись на тот самый диван, с которого имела обыкновение любоваться своими гостями, обхватила голову руками. Она больше не думала, что прошлое было только сном. Не было сном и ночное посещение Кики Моровой, как и путешествие в подземное жилище Руслана, где она, Катя Ознобкина, исторгала из себя живую рыбу, а его мать ту рыбу жарила и ела. Кот, мерзкий, старый, облезший кот лизал ее губы! Тошнота подступала к горлу и бурлила в ней, ее обжигающие сполохи были протестом против учиненной с нею несправедливости. И виновницей зла, смявшего и изуродовавшего ее дотоле прекрасную, разумную, добродетельную жизнь, была Кики Морова.
Руслан, вернувшийся в гостиную, опять перешел на горячечный шепот, естественный, впрочем, для неподготовленного очевидца всяких невиданных чудес:
- Катенька, я многое понял, пока говорил по телефону... Вы богаты, а я беден. Вы стоите высоко на социальной лестнице, а я фактически нуль. Я ведь понимаю... Но в жизни бывают ситуации, когда даже таким разным людям, как мы, необходимо объединиться. Перед лицом общей опасности, понимаете? Да, бывают ситуации, когда расслоение общества на бедных и богатых, отверженных и преуспевших перестает играть какую-либо роль и в силу вступают законы человеческого общежития... Мне так хочется сказать что-то глубоко чувственное, Катенька, те слова, которые проникнут до самого дна вашей души...
Он стоял посреди комнаты и, постепенно укрепляя голос, ораторствовал, он размахивал неловкими мальчишескими руками. Вдова посмотрела на него с раздражением, правда, с его присутствием она уже смирилась.
- Но пока здесь эти двое, - сказала она с горькой усмешкой, - никакие твои слова и рассуждения не дойдут, дорогой мальчик, до моего сердца.
- Они вам мешают? Но их скоро заберут. Они исчезнут, мы забудем о них, не в них опасность.
- Ты думаешь? А что у них теперь такие мамоны, это тебе ни о чем не говорит?
- Их победило зло, - торжественно объяснил Руслан. - Они уже... пали, и больше никакого спроса с них нет.
- Почему ты их списываешь? - Женщина загадочно усмехнулась своим мыслям. - Это же самые знаменитые люди нашего города.
- Мы должны защитить себя, а их мы уже не защитим и не исправим, они такими и останутся... Я ничем помочь им не могу. Я думаю только о том, как помочь вам.
Как ни странно, эти громкие, но вполне пустые слова укрепили дух вдовы. К ней вернулось желание основательно обработать, подчиняя своей воле, юношу, невидимые пальцы прямо из воздуха вложили в ее до бессмыслицы саркастический и коварный ум понимание, что обожравшиеся и пришедшие в негодность вожди действительно уйдут, исчезнут из ее жизни, а он останется и его можно превратить в грозное орудие мести, направляемое ее властной рукой.
Прибыла "скорая помощь", так называемая карета. Но в эту карету поместился лишь один из пациентов, и санитарам пришлось обращаться за подмогой. Однако из больницы последовало предложение управиться за две ходки. Тяжек был труд санитаров, когда они влекли получившуюся из вождей гору мяса. Носилки трещали, и носильщики гнулись под их тяжестью. Не уважая политическое прошлое своей ноши и заслуги перед городом этих оковалков, они ругались на чем свет стоит, возле особняка поднялся немалый шум, а час был ранний. Из соседних домов выбегали заспанные, полуодетые люди и с изумлением смотрели на погрузочные работы, больше походившие на убой скота, чем на неотложную медицинскую помощь. Вдова предпочла не появляться на улице.
В больнице новоявленных пациентов поместили в одной палате, на соседних койках, но они, едва придя в себя, принялись ругаться, обвиняя друг друга в случившемся, и даже слегка передрались в борьбе за утверждение своей правоты. Их раскидали по разным палатам, да тут обнаружилась еще более печальная и обещающая грозные невзгоды напасть: какие меры не предпринимались, избыток пищи не выходил из вождей. Еда затворилась в их желудках, сделалась некой тайной за семью печатями, и медики не видели никакой возможности добраться до нее. Если сами вожди и не слишком-то страдали физически от как бы продолжавшегося чревоугодия, то окружающие страдали изрядно, поскольку от них пошел неприятный душок разлагающейся пищи. Рядовые врачи могли только гадать, переваривается ли хоть с какой-то успешностью пища или действительно разлагается, увлекая за собой в гниение и тела несчастных, но вопрос об их участи на обозримое будущее должно было решать начальство. Решение было молниеносным и жестким. Завонявшихся политиков скинули в изолированное помещение, в бокс, входить в который без крайней нужды была снята обязанность даже с бесправных, притерпевшихся ко всякому дерьму нянечек. Мученики пищеварения стонали за наглухо запертой дверью бокса, то возвращаясь к осмысленной жизни, то снова впадая в детство.
6.ТАЙНЫЕ СЛОВА
Было, казалось бы, совершенно понятно Григорию Чудову, как обустраивать жизнь на новом месте, с прицелом на бессмертие, но ему мешали всюду настигавшие витийства Виктора. Григорий знал, как жить, а Виктор знал, как поговорить обо всем на свете. Первый имел вкус к трагедии или, может быть, все-таки чуточку пониже - к драматизации событий и прежде всего бродившего внутри него вдохновения, у второго же преобладало чувство полноты бытия, крепившееся на постоянном пребывании в Кормленщиково и беспрепятственной возможности хорошенько обо всем рассудить. И результатом их соединения под одной крышей, в довольно тесном пространстве мемориала, хотя бы и священном, было то, что Виктор вел свою обычную жизнь, ставшую творческой просто потому, что ему всегда было о чем сказать, а Григорий как бы продолжал путаться в том, что с ним бывало и прежде, теперь лишь украсившись новыми людьми, и не мог приступить к истинному развитию. Результат только на поверхностный взгляд мало что значащий.
Виктор был по-своему, конечно, трагичен, но для него кручи и тропки над безднами остались в прошлом, он уже мог говорить об этом прошлом посмеиваясь, словно в пустыньке между сердцем и неустанно барабанящим слова языком, как бы с охотой признавая себя более чем скромным суденышком, которое держится на плаву лишь благодаря случайно внедренной в него славным здешним краем выносливости, может быть, отчасти и сверхъестественной. А для Григория еще слишком остра была ночь, бросившая его на грань между жизнью и смертью, и поскольку он выдержал испытание, он ощущал в себе мощь. Но эта мощь нуждалась в действии, а не в созерцании и тем более не в слушании чужих словес.
Не может быть, чтобы короткая и узкая жизнь, которую ведет на земле человек, и была окончательно всем, что дано человеческой душе. Тело, разумеется, отмирает, но душа-то?.. Стоило ли затевать человека, чтобы он мотыльком выпорхнул на свет и тут же сгорел, не уловив даже и источника этого света? Человек устроен сложно, но каким-то образом с ним случается та странная вешь, что он предпочитает, в большинстве случаев, вести нелепую, жалкую, никчемную жизнь. Так ему проще, так ему легче найти компромисс со своей ленью, нежеланием думать, страхом перед сильными и опасными страстями. Но и естественной в таком случае выглядит смерть человека, его обреченность на полное угасание, на бесполезность какого-либо его продолжения за гробом.
Однако если не все таковы, как большинство, то кто-то единственный, не похожий на других, отвергающий компромисс, выглядит как раз живым доказательством, что бытие все же оставляет душе шанс приобщиться к его основам и в конце концов отправиться в вечные скитания по лабиринтам мироздания. Надежда на это кажется абсурдной, тем более абсурдной представляется вера, что так оно и есть. Но умные люди, замечательно далекие, кстати сказать, от тупого бездушия Гегеля и ему подобных, уже не раз учили своих слушателей и читателей, как, каким прыжком преодолевать пропасть между твердой прозой повседневности и диким абсурдом веры. Пусть Творец больше не испытует тебя хитрым требованием принести ему в жертву твоего сына, но бросает же для чего-то тебя некий вседержитель среди ночи в лужу, - неужели и этого мало для разгона, для последующего прыжка? И вот Григорий Чудов уверовал. Впрочем, он поверил не в шанс как изделие тайных, сверхъестественных сил или некой особой мудрости бытия, а в то, что именно он вычленил в себе такой шанс и в естественном порядке завладел им, даже если отныне ему предстоит самому стать носителем абсурда, воплощением абсурда, замкнуться в абсурде, отгородиться от внешнего мира, от всего мироздания, в котором не найти ни малейшего подтверждения его шанса.
