Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
? Веефомит, не правда ли, у меня мужской ум?
Но я не знал, что значит ум женский, и потому пожимал плечами.
? Нет, Веефомит, ? наступала Зинаида, ? отвечайте.
? Но вы же день назад убедили меня, что мужчины тупиковая ветвь.
? Да, ? кивала она рыжей головой, ? но это не противоречит моей концепции. Мужчина развил ум, потому что не тратил жизнь на роды и воспитание, а теперь женщина возьмет то, что мужчина эгоистически приобрел, и все встанет на свои места.
И вот от таких парадоксов у меня расщеплялся ум. Я привык доходить до пределов, но в случае с Зинаидой до них добраться было невозможно. Ее парадоксальные мысли стали вызывать у меня дрожание конечностей. И её чудотворческий образ жизни стал для меня тайной из тайн. Он был отнюдь не легким, по крайней мере для Раджика и Любомирчика. Она их ко многому приучила. Если в доме есть нечего было, то сами добывать старались: Любомирчик крошками с пола перебивался или банки из-под варенья вылизывал, а Радж хлеб у соседей взаймы брал. Тогда уже, почти как сейчас, хлеб копейки стоил, и потому о долгах Радж не беспокоился. Пожили они так месяц-другой и расстроились в буквальном смысле. Радж себе какое-то техническое увлечение нашел, Любомирчик в ясли круглосуточные запросился, а Зина, наконец, роман взялась писать. "Пришло мое время!" ? сказала, и я как-то тут под руку подвернулся. Дело в том, что у меня в доме две комнаты пустуют, а Зине с Раджем вдвоем не пишется, он все там звенит, стучит, а ей тишина полная нужна. Увидела Зинаида, что у меня садик, беседка, птицы залетают, а ей, как она сказала, очень подходит подобное творческое место. Так после одного из парадоксальных споров она меня и обрадовала:
? Веефомит, мне нужно какое-то время переждать, отелиться, чтобы, я хочу сказать, родить настоящее явление ? роман. Могу я воспользоваться вашим домом?
Отказывать в чем-либо женщине в 1996 году было наидурнейшим тоном. Я, естественно, с открытой душой. Она меня тут же за бумагой отправила. Обеспечил всем необходимым.
? А вы мне нравитесь, Веефомит, ? сказала она, ? и не только как мужчина.
"Мужчина" в её устах звучало сахарно. А сегодня она произнесла это слово прямо-таки божественно. Не знаю отчего, я разволновался, забагровел от такой похвалы. В 1997 году уже почти все мужчины научились скромности и порядочности.
Мы зажили "дружно и красиво", как считала Зинаида и как я всегда её в этом определении поддерживал. После сна она ела приготовленный мною обед (и часто говаривала, что из меня мог бы получиться первоклассный повар и друг), потом окатывала меня двумя-тремя парадоксами и, "чтобы не терять времени", смотрела телевизор или гуляла, обдумывая и анализируя информацию, определяя в современности узловые вечные темы. К вечеру приходили подруги и поклонники, и так как Зинаида не хотела отвыкать от длительных, как бы не сказать изнуряющих, бесед, то они говорили допоздна, в среднем до двух с половиной часов ночи. Такие беседы, как считала Зинаида, тоже способствовали распознаванию ключевых проблем современности и выявлению литературных типов. Я и сам иногда подвергался перекрестным допросам, но чаще сидел молча в углу и слушал, не переставая вздрагивать. Темы поднимала Зинаида самые различные: от инфузорий и Платона до космических прогнозов. Юмор и смех лились рекой, остроблистательные диалоги часто плавно переходили в длинный зинаидин монолог. Кипел молодой разум, и громко стучало мое сердце, когда порой Зинаида вскрикивала:
- Я придумала! Роман будет начинаться так: одна женщина обмывалась в ванне и как-то там, в канализации, где чего только нет, произошло оплодотворение и из люков полезла новая жизнь, новый очистительный разум. Это будет обалденное начало! Это будет особая, страдающая женщина! Это реально!
Тут поднимается гул потрясения и восторга, а в голове у меня что-то лопалось и шипело. Я в испуге ждал, что же услышу еще. Я чувствовал себя невероятно отсталым и в чем-то неполноценным. И я старался упорядочить все, что видел и слышал, но это у меня совсем не получалось.
- Зинка! - кричал тайный чемпион мира по с.в., - Я могу предложить тебе строки, которыми ты дополнишь портрет этой женщины.
- Они у меня уже есть! - продолжала Зинаида и декламировала:
О убогая, одинокая,
Позабытая, мутноокая,
Что ж ты день-деньской
Пригибаешься, варишь, моешь
И хворью маешься!
Ну там ещё нужно придумать, а кончается так:
Открывай в мир дверь
Один раз живем,
В чудеса поверь
И сгорай живьем!
Потрясенный чемпион по с.в. кричал:
- Колоссально! Я тащусь с тебя!
Я не удерживался и вглядывался вместе со всеми в Зинаидины глаза, отдавался её грандиозной энергии. Вот только утомлялся я быстро. Несоответствие в возрасте сказывалось. Все-таки они гораздо выносливее меня, молодые и румяные. Я совсем не обижался, когда Зинаида высмеивала мою немощь:
- Вы опять уснули, Веефомит? - я действительно иногда уходил в дрему, - Вы мужчина, а такой нескладный, нельзя же так существовать.
Я просил прощения и уходил спать, но ещё долго слышал их молодцеватые голоса и уснуть долго не мог, видимо, от избытка впечатлений и информации, и, возможно, признаюсь, от некоторой ущербности ума и своего физиологического устройства.
Сквозь тревожную дрему я слышал, как расходились гости, и Зинаида принимала сон, так необходимый её зрелому организму. Вставала она к обеду и была какое-то время молчаливой и замкнутой.
Листы, которые я купил, не залежались, Зинаида прямо впряглась в роман, он так и назывался "Истина" и разрастался довольно споро. По два раза на неделе Зинаида меня и кого-нибудь из счастливчиков приятелей радовала новыми главками. Она торжественно доставала откуда-то из матраса разные листочки, тетрадочки, блокнотики и начиналось что-то необычное. Мы слушали про Софокла и про Дидро, манера римских классических трагедий чередовалась с языком языческих племен, мифология Скандинавии переплетались с мудростью Индокитая. Было много диалогов, и герой Ваня представал то циником, то поэтом, а героиня Арманда являлась то в облике Евы, то делалась легковесной бабочкой. Там были песни и хоры, и условности, маски, символы и метафоры, злой сарказм и тонкий юмор! И, конечно же, никакой жизни из канализации - это был очередной парадокс Зинаиды. Вот только сюжета я не мог уловить, но Зина была спокойна:
- Это потом, это неважно. Суть вы поймете в самом конце, когда прозвучит последнее слово, и тогда уж - точка!
Мы всегда широко раскрывали глаза, когда она говорила это слово "точка!". Что-то роковое таилось в том, как она его произносила. Встряхнув рыжими волосами, она смотрела мимо нас, серьезно и вечно. Потом она пересказывала содержание устно, так как некоторые переходы от мысли к смыслу ещё не успевала "отделать", или она не могла отыскать их под матрасом среди бумажек и листочков, испещренных таким почерком, в котором никто из нас не смог бы разобрать и строчки.
Я удалялся спать, и в голове моей кружился хаос.
"К чему она идет? Откуда в ней все это? Зачем ей этот титанический жребий творца?" - задавал я себе обывательские вопросы.
И не находил ответа.
"Кто коснулся её созидательным крылом? Почему, когда все вокруг так хорошо, она все такая же неугомонная, как десятки лет назад?" - спрашивал я себя с трепетом. И никто мне не мог помочь найти ответ.
Правда Кузьма Бенедиктович дал как-то мне намеком понять, что у Зинаиды не ладится с Раджиком, уж чем-то он увлечен неимоверно и совсем забывает, что он муж. Помню, мы тогда взяли Любомирчика из яслей и играли с ним в песочнице. Бенедиктович выстроил из песка замок, а Любомирчик стрелял в него камушками. Но из этого намека я ничего определенного не вынес. Вся беда в том, что в 1997 году ещё не научились как следует анализировать намеки.
Красное.
Я писал, а она наблюдала за мной. Давно уже за спиной я чувствовал чей-то взгляд - тревожный, острый и одновременно спокойный, все более и более наглый. Я ловил себя на мысли, что всегда рад оглянуться и встретиться с ней взглядом, увидеть ужас и страх, чтобы восторжествовать, когда она шарахнется от меня - человека. Это я, черт дери, пошел по лестнице эволюции вверх, и я сам на себя взирающее Око. Какого же ляда ей смотреть из меня, следить, когда я позволю ей вцепиться мне в глотку и лишить меня разума.
И я оглядывался, но не видел в ней страха, это во мне волной поднимается ужас, когда я встречался с бусинками её колючих глазок, она же неторопливо скрывалась в своей норе, которую бесполезно было заколачивать. О какой гармонии тут мечтать, когда она жила, как и я, так, как предписали ей предки, как повелевала эта ничтожно-великая среда.
Зная, что существует средства борьбы с ней, я не имел ни желания, ни навыков добывать их. Подохнет она, придет другая, ведь я-то жив, дышу и готовлю себе пищу, распространяю запахи, строю, зачем-то стремлюсь к гармонии, общаюсь с мужчинами и женщинами. И это и её жизнь - моя еда, мое стремление, мои общения, моя жизнь. Но почему так противно? Неужели она вечна, пока жив я?
