Екатерина Лесина - Проклятая картина Крамского
– Вот. – Татьяна вытащила скомканную фотографию. – Похожа, правда?
– Кто?
– Посмотри хорошенько…
Илья смотрел. Фото черно-белое, и женщина на нем молода и, пожалуй, красива, вот только выражение лица – слишком строгое, надменное даже, – красоту ее портит. И чем больше Илья вглядывается в это лицо, тем сильнее ощущение, что он видел уже эту женщину…
Где и когда?
– Это моя бабушка. С нее все и началось… То есть не с нее, но Генка, скотина этакая, украл мое наследство. Не украл то есть… В общем, слушай. – Фотографию Татьяна убрала в ридикюль. – Бабушка была родом из крестьянской семьи… и гордилась пролетарским происхождением. Черт… я все узнала от мамы…
– Послушай, дорогая. – Мама всегда разговаривала с Татьяной, как со взрослой. – Дело в том, что старуха оставила наследство…
– Квартиру?
Татьяна знала, что квартиру дали деду за какие-то особые заслуги, но после бабушкиной смерти квартира останется папе и Алиске.
– Не только. Квартира… это, конечно, хорошо, – задумчиво произнесла мама. – Но квартиру нам точно не отдадут. Наследником первой очереди является отец…
А он делиться не станет.
Он звонил пару раз.
Заходил даже, пытался поговорить с Татьяной, убедить ее вернуться… нашел дуру.
– Но куда важнее ее архив… Там есть много примечательного… Видишь ли, твой дед увлекся семейной историей… Милый был человек, не чета старухе. – Мама усмехнулась. – И поговорить любил. А я слушала… Жаль, что соображала тогда медленно, иначе не пришлось бы возиться теперь, сам бы отдал… Главное, дорогая, пойми, у старухи есть кое-какие бумаги, которые нам нужны.
– Зачем?
Татьяна вот ничего не поняла.
– Это письма очень известных людей, а такие письма стоят дорого… Деньги нам нужны, дорогая моя. Тебе ведь нравится так жить? – Мама обвела рукой квартиру.
Нравится.
Татьяна не так глупа, понимает, что на красивую жизнь деньги нужны, и немалые.
– С этими бумагами мы сможем позволить себе очень и очень многое…
– А если папа не отдаст?
– Если ты попросишь, он действительно не отдаст. – Мама присела и теперь смотрела Татьяне в глаза. – Он не захочет расставаться. Скажет, это семейный архив и семейное достояние… и будет сидеть на них, как… Не знаю, как гусак на яйцах.
Танечка хихикнула, до того смешным показалось ей сравнение.
– А потом, если вдруг с ним что-то произойдет, думаешь, письма попадут к тебе? Нет, милая… их заберет Алиска…
– Так нечестно!
– Конечно, я и говорю, что нечестно, – поддержала мама. – Поэтому ты должна принести их. Старуха была человеком привычки. Помнишь стол в ее кабинете?
Танечка кивнула. Такой стол не забудешь, огромный, тяжеленный с резными львиными мордами по бокам.
– Письма лежат в верхнем ящике. Он заперт на ключ, но старуха хранила ключ в чернильнице.
Танечка и чернильницу помнила, тяжеленную, сделанную в виде кубка с откидною крышечкой.
– Просто открой. Найди там серую папочку, ленточкой перевязанную, и спрячь под одежду. А потом закрой стол и ключ верни…
– Украсть?
– Взять то, что принадлежит тебе по праву, – с нажимом произнесла мама.
– А если меня поймают…
– Не поймают. И… кого ты боишься? Папаша твой ничего не сделает… и потом ничего не докажет. В милицию он точно не пойдет. Ты ничем не рискуешь.
Танечке все одно было страшно.
– А ты сама…
– Дорогая моя, – вздохнула мама. – Неужели ты думаешь, что если бы я сама могла достать их, я бы посылала тебя? Нет. Если я появлюсь, то ни твой папаша, ни Алиска глаз с меня не спустят… Хотя… это мысль. Пойдем вместе. Я буду их отвлекать, а ты постараешься сделать все правильно. Ты ведь постараешься?
Танечка кивнула.
– Я жутко боялась, что меня поймают, но мама оказалась права во всем. И отец, и Алиска вертелись возле нее. Алиска еще и за мной пыталась смотреть, но в доме было столько людей… бабкины ученики, друзья, коллеги… и все-то норовили соболезнования высказать. А я кивала, ходила с постной миной… Потом тихонько сбежала в кабинет. Там вообще просто. Ключ и вправду в чернильнице оказался. И ящик открылся сразу. Папочка наверху лежала, я ее под кофту сунула, ящик закрыла… и ключ в чернильницу спрятала. А сама к людям… В общем, дома мама меня похвалила.
– Что это были за письма?
– Не спеши, Ильюшечка. – Танька погрозила пальцем. – А то я собьюсь, и сначала рассказывать придется. В общем, мама мне их позволила посмотреть… обычные листы… Не знаю, письма как письма. Почерк разный был, помню. На одних красивый, на других такой, что и слов не разобрать. Мама письма убрала в сейф. А на следующий день появился отец… Как он орал!
Танька зажмурилась, вспоминая.
– Обозвал меня воровкой… а маму и того хуже. Требовал, чтобы все вернули…
– А вы?
– Нашел дур! – возмутилась Танька. – Я, как мама велела, говорила, что понятия не имею, о чем он… и вообще… папки нет? Может, старуха ее переложила. Выкинула. Подарила кому. И вообще, народу в доме было много, чего сразу я… Ну он и сказал, что если так, то я ему не дочь больше. Ага… будто раньше дочерью была… Только и умел, что попрекать.
Она нервно дернула плечом.
– Что было дальше? – Эта история из чужой жизни Илью несколько утомила, да и не понимал он, какое отношение к нынешним делам имеют что бабка Танькина, что украденые письма.
– Дальше? Ничего… я училась… закрутила вот роман с Генкой… Мама ему помогала… то есть она с ним познакомилась через меня, а потом уже сами… молоденькие девочки всегда пользовались спросом. Я в эти дела не влезала. Вышла вот замуж… Мама помогла найти подходящего жениха… потом развелись мы… Я кое-что получила, но так, копейки…
Надо полагать, что отступные свои Танька потратила быстро.
– Тогда я про письма вспомнила. Мама у меня умная была, пусть папаша и думал, что у нее голова пустая, да только в ней больше было мозгов, чем у него с Алиской вместе взятых. Она мне еще тогда сказала, что хранить такие вещи дома – себе дороже… сняли ячейку… потом сейф еще был… Она преставилась два года тому, как раз накануне моего развода. Если бы была жива, может, и помогла бы этого урода, супруга моего, прищучить, сама же я… Ладно, в общем, я знала, что она из той папочки кое-какие письма продавала, но надеялась, что не все.
– И как?
– Не все, – грустно улыбнулась Танька. – Одно осталось. На, почитай…
Сложенный вчетверо лист оказался ксерокопией.
Но и вправду почерк был детским, аккуратным, и, несмотря на дореволюционные «еры» с «ятями» читалось письмо легко.
Мылостивый судорь, пишет вам Оксинья Саввишна, сестрица родная известной вам асобы пад диктофку ея, потомукак оная асоба сама немочна ужо и песать неможет. Она велить кланяться вножки за ласку вашую. А ишшо писать велить, что сама давече преставицца, ап чем и дохтур говорить.
Сестрица моя хворая савсем сделалалася и додому недоехала. И помреть туточки. Ея и схоронить надобно будеть. Вы ей пять сотенных рублев обещались в содержание.
Бред какой-то…
Или не бред? Танька вот ерзает, ждет… Автобус остановился, и люди выходят, значит, нужно убрать письмо, да и весь этот разговор свернуть до более удобного случая.
Илья же продолжает читать.
Такожеж сестрица моя велить сказать что на вас она вовсе зла не держить потому как вы были к ней ласкавы и не пенялися что она неблахородная. И в бедах ейных вовсе неповинныя. А которые повинныя тем Господь воздастьс. Я про тое тоже думаю. И свечу в церкви тожеж ставила потомукак неполюдски оно вышло. Им суд человеческий нестрашный так Господь надо всеми стоить. Ему и молюся.
А сестрица моя преставилася давече.
Я два рубли отдала чтоб ея туточки схоронили потомукак везти в родную везку никак неможно. Помолитеся за душу рабы Божьей Матрены.
Портрета вашая дохтору глянулася.
Сказал что вусадьбе повесить. Нехай себе. А то я гляну прямтаки сестрица моя на ей вся барыня нашее Мисюковой покраше. Сидить вколяске. Глядить. Прямтаки жуть.
Вот и что это письмо означать могло?
Илья молча протянул его Татьяне.
– Только оно и осталось. Я попросила Генку узнать, чего оно стоит… Искусствоведом все-таки был. Хотя из него искусствовед, как из меня мать-настоятельница, но знакомые у него были. Я знаю, что были. Он иногда интересные вещи доставал… В общем, Генка взял письмо, а потом… Он вернулся и начал выспрашивать. И такой взбудораженный был… Фотографию эту увидел, вообще с ума сошел будто. Я пыталась понять, а он только отмахивался. Говорил, что успеется, он сам не до конца уверен, и вообще.
Писала женщина, и неграмотная.
Нет, она была обучена письму и читать умела, но навряд ли чтение было привычным для нее занятием, уж больно безумные ошибки она допускала.
И наверное, что-то это да значит, но что именно, Илья не мог понять. Пока.
