Йенс Шпаршу - Маска Лафатера
Этим вечером я, кстати, впервые уразумел всю полноту финальной фразы седьмой главы, которой я уже много раз заканчивал чтение «Кочевников расставаний». Глупая, всезнающе-фельетонистская ухмылка, с которой я обычно произносил эти слова, пропала бесследно, и наряду с еще свежим воспоминанием о Шаталке и Моталке в душе моей зародилось мрачное, глубокое понимание:
«Лишь будучи отшельником, можно стать истинным человеколюбцем».
Ровно через час и двадцать пять минут (я засек время) мое выступление подошло к концу.
Бурные аплодисменты, затем тишина. Можно даже сказать, гробовое безмолвие.
— Позвольте мне, дабы растопить лед молчания, задать вам первый вопрос.
Поднялся мужчина во втором ряду. Пока я читал, он то и дело что-то помечал, а теперь усердно разминал пальцы.
— Прошу, — ответил я и одним глотком осушил стакан.
— В третьей главе вы подробно описываете, как главный герой переезжает в другой город. Описание тонкое во всех деталях — мне очень понравилось. Но почему — это как раз и есть мой вопрос, — почему вы только попутно, вскользь упоминаете о «горестной потере»?
Я с неподвижным лицом уставился на спросившего. Горестная потеря?..
— Я хочу сказать, — добавил он, понижая голос, и снова поднялся, — что не могу себе объяснить, почему вы так… В некотором роде вы через это просто перешагиваете! Однако затем, в одиннадцатой главе, оно играет решающую роль…
— Да, мне ясен ваш вопрос, — резко перебил я, и мужчина поспешил опуститься обратно на стул.
Контратака, неожиданный переход в наступление — только это могло меня спасти! Верно, верно, черт побери! Я и сам то и дело спотыкался об это место.
— И на него есть несколько вариантов ответа, — тянул я, откидываясь на спинку стула.
— Во-первых… — я окинул присутствующих взглядом человека, не понимающего, почему он не слышит аплодисментов, — это… хм… только деталь. Она не казалась мне значительной.
Мужчина, высоко подняв брови, кивнул мне с видом заговорщика.
Ладно, но ведь ответ так до сих пор и не прозвучал. Каким же он будет?
Я склонился вперед, пристально глядя на своего чересчур внимательного слушателя, этого странного человечка «Сесть-встать»:
— Но заметьте: именно упоминание вскользь заостряет ваш интерес как раз на данном пункте. Читатель знает… — я кратко, но бурно прокашлялся, — что… этот момент… имел место. И вдруг я обхожу его стороной. Почему?
— Но вы вовсе не обходите его стороной! — упорствовал назойливый возмутитель спокойствия; на всякий случай вскакивать он на сей раз не стал. — В следующей же главе вы несколько раз задаетесь вопросом о пропавшем диктофоне.
— Вот как? Неужели? — Я огляделся с озорной ужимкой.
Диктофон? Диктофон? Он был зацепкой, но…
— Да, — сказал мужчина, но уже без прежней уверенности.
Видимо, он впал в сомнение: шутка это или я говорю всерьез? А я — я все не мог вспомнить, что там такое было с диктофоном; где-то он и правду фигурировал, но зачем?
— Вы вкратце упоминаете о нем. В придаточном предложении, когда в одиннадцатой главе главный герой пытается реконструировать свое пр…
— В придаточном предложении, — вырвалось у меня с оттенком язвительной укоризны.
— Да, — тихонько подтвердил мужчина.
— Вкратце? — спросил я неожиданно резко.
Он кивнул.
— Достаточно коротко, чтобы выглядеть недосказанностью?
Тут он замялся.
Я ринулся в наступление — заговорил голосом прокурора на перекрестном допросе в американском фильме пятидесятых годов.
— Итак, достаточно коротко, — я неумолимо уставился ему прямо в глаза, — чтобы можно было назвать это недосказанностью! Вы ведь со мной согласны, не правда ли?
Мужчина снова кивнул, на сей раз почти виновато.
Я же сурово кивнул в ответ.
Не стерпев, вмешался книготорговец: не могли бы мы открыть публике суть нашей «беседы знатоков»?
— Хорошо, — сказал я, — охотно, — и попытался бросить еще один косой, пронзительный взгляд на своего оппонента. Тот уже исчез: поспешил раствориться в толпе. Но, не желая так просто его отпускать, я высказал еще пару мыслей о том, что именно недосказанность чего-либо тем выразительней это что-то обрисовывает… Давний опыт, в немалой степени связанный с цензурой. Скрупулезно вырезанная деталь оставляет отверстие как раз необходимого очертания, и все такое прочее.
Чуть было не… — пропыхтел Шаталка, едва я успел закончить фразу. Да уж, подумал я. Чуть в угол не загнали.
Увы, нельзя сказать, что этот простоватый маневр, предпринятый с отчаяния, не отразился на дальнейшем ходе беседы.
— Возможно, здесь сыграл роль еще и ваш гэдээровский опыт? — поинтересовался хозяин заведения.
Я озадаченно взглянул на него, затем неопределенно покачал головой, надеясь тем и отделаться.
Возникла небольшая пауза.
— В ГДР вы подвергались преследованиям как автор? — внезапно спросила пожилая дама, немного отойдя от темы, но, видимо, решив внести в предыдущий вопрос окончательную ясность. Лицо у нее было совершенно багровое.
— Нет. — Я снова замотал головой. — Только не в ГДР.
Опять воцарилось молчание.
— Или вам трудно об этом говорить? — осведомился книготорговец тоном заботливого доктора.
Я уже хотел благодарно ему кивнуть, но тут, к счастью, в голове у меня пронеслась фраза, которую я как-то раз слышал в вильмерсдорфском кабаке. Причем именно из авторитетных уст восточногерманского коллеги.
— Нет, — тихо ответил я, — я не из тех людей, что оставили в гардеробе собственную биографию.
Из публики донеслось одобрительное бормотание — я насладился этой неожиданной реакцией и был едва ли не готов раскланяться, как актер после коронной реплики.
Хотя должен отметить, что сам я не считал эту фразу чем-то из ряда вон выходящим. Упрямый осел, а еще испытываю гордость, что столь равнодушно пренебрег, возможно, единственным в жизни шансом. Впрочем, это вопрос спорный, и мнения здесь могут быть разные. К примеру, тот дядюшка с телевидения за нашим столиком, в кабаке. На него слова о гардеробе произвели такое глубокое впечатление, что, подняв глаза от своей сковородки с сицилийской рыбой, он немедленно ударил по рукам с моим стойким коллегой, завербовав его для работы над бесконечным телесериалом о больнице.
Не стоит ли мне теперь все же вернуться в колею «Восток—Запад»? Изобразить из себя смятенную духом, запоздало вернувшуюся домой из бывшей ГДР жертву репрессий? Конечно, так я мог бы избежать некоторых коварных вопросов. Но становиться одной из гавкающих о немецко-немецком единстве собачонок, специалистом по осознанию себя гражданином своей старой-новой родины — нет, к этой роли меня как-то не тянуло.
Так на чем я, собственно, остановился?
— Вы хотите сказать, человек всегда может сохранить внутреннюю свободу? — подобно суфлеру, подсказал мне исполненный понимания мужчина, сидевший справа от багроволицей дамы. Очевидно, он был ее мужем, судя по тому изумленному взгляду, который она на него бросила.
— Да, примерно так.
— То, что вы говорите, очень занимательно, — сообщил хозяин книжной лавки.
Я кивнул.
— Но возможно, есть еще и другие вопросы — о вашей книге и лично о вас?
Вопросы были. И тотчас завязалась типичная игра в вопросы и ответы, без этого ни одно чтение не обходится. А коль скоро по предыдущим своим выступлениям я уже знал все эти вопросы наизусть, с ответами затруднений не возникало.
— Как вам пришло в голову написать книгу на подобную тему?
Это долгая история… и так далее.
— Не хотели бы вы поделиться с нами некоторыми вашими писательскими секретами?
Прошу вас проявить понимание, так как, сказать по правде, мне бы этого не хотелось… и так далее.
— Как вы воспринимаете сегодня ваши прежние книги?
Знаете, тут все по-разному… и так далее.
— Можно ли еще в наши дни жить писательским трудом?
Как видите, я жив…
Смех, заведомо гарантированный в этом месте, оборвался до срока — вклинилась подтянутая, спортивного вида дама — типаж: вышедшая на пенсию учительница биологии, ныне активнейший председатель местного общества пеших прогулок. Я был прав: так оно и оказалось!
В природоведческом журнале дама вычитала о некоем опыте, проведенном на шимпанзе. Коэффициент их умственной выработки (Задание: «Как добраться до банана, подвешенного за пределами клетки?») целиком и полностью зависел от того, как долго обезьян перед этим не кормили. Голод обострял предприимчивость. То есть чем голоднее, тем умнее. Нельзя ли то же самое — вот ее вопрос — сказать и о людях искусства?
— Еще как, — ответил я, неопределенно улыбаясь.
А сам вспомнил, как, бывало, удрученный превратностями судьбы, тяжелой поступью возвращался домой с распечаткой моего банковского счета, поднимался по лестнице, чтобы наверху, в квартире, следуя законам гравитации, рухнуть на софу и там, наедине с собой, лелеять одинокие умозаключения грандиозных масштабов, увы, до сих пор так и не увидевшие своего воплощения.
