Петр Северцев - Раретитет Хакера
– Ладно, – сказал я, – я попробую. Но мне надо все хорошенько обдумать. Где он сейчас?
– Он уехал на какую-то деловую встречу, понятия не имею, когда приедет.
– А что потом?
– Потом, наверное, будет спать.
– Я просто подумал, сколько времени ты сможешь быть у меня...
– Я бы тут навсегда осталась, – еле слышно произнесла она, – Можно?
– Ты просто представь, что будет с твоими домашними?
– Да они далеко все. – пожала плечами Настя, – Кто за границей, кто на отдыхе, кто просто живет не здесь. Бабушка весной умерла, только папа и остался.
– А братья, сестры?
– Все двоюродные и троюродные, с родителями. Только один Костя старше меня, он сейчас в Москве, учится.
– В университете?
– В университете. Психолог.
– Ясно. Как думаешь, когда твой отец спохватится, что тебя нет?
– Если проснется рано, значит, сразу же и спохватится, – ответила она, – Он по утрам и вечерам ко мне приходит, или спать уложить, или разбудить. А если проснется часов в девять-десять, значит будет думать, что я в школе.
– Погоди, а охранник?
– Ой, черт, я про него и забыла... Никак не привыкну!.. Да, этот будет ждать, пока я проснусь, а если не проснусь к завтраку, пойдет будить.
– Во сколько, самое раннее?
– Самое раннее – сейчас, – резонно ответила она, – приедет усталый папочка, зайдет взглянуть на доченьку, увидит, что ночь на дворе, а ее нет дома, и... – в этот момент заверещал мой сотовый телефон.
– Мареев слушает, – сказал я, поднося его к уху.
– Где моя дочь?! – голос у Горелова был, как медвежий рык, он дышал злобой и яростью, казалось, сейчас из маленького телефона высунется большая когтистая лапа и схватит меня за голову.
– Спокойнее! – прикрикнул я, невольно отстраняя телефон от себя.
– Ты, мудозвон калеченый, если через пять минут она не будет дома, пожалеешь, что на свет родился! – рявкнул Горелов в трубку, используя отточенные интонации начальника областного отдела налоговой инспекции, прижимающего злостных неплательщиков.
– Вы слушать будете, или орать?! – спросил я, повышая голос; Настя, похоже, все поняла, и, коротко вздохнув, поджала губы, пытаясь отыскать спасительное решение: что делать?
Горелов на мое предложение замолчать не откликнулся ничем разумным; в ход пошли грубые и изощренные ругательства и угрозы.
– Заткнись, твою мать! – рявкнул я в ответ, чувствуя, что сейчас или заставлю этого человека слушать меня, или отключусь, – Слушай, что тебе говорят!
– Ну?! – ответил он, ничуть не тише, даже мощнее.
– Настя у меня, – сказал я, предчувствуя новый шквал со стороны любящего отца.
– Убью, сука, – ощерился он: это было представимо, когда слушаешь голос, – Если хоть пальцем тронешь – будешь кровью умываться!..
– И сама хочет у меня оставаться.
Он замолчал, замер, осмысливая сказанное мной, в сущности, чистую правду.
– И что? – спросил он, наконец.
– В вашем доме она уже подверглась опасности. Я хочу ее защитить, и Настя сама попросила меня об этом.
– Это такая херня, какой я в жизни не слышал, – тяжело сказал он, – Я тебе не верю, просто не верю. И все, что я говорил – не пустые слова. Я в любой момент могу придавить тебя. Ты думаешь, я боюсь, что моя дочь у тебя?.. Да ты ничего не посмеешь ей сделать. Потому что, если попробуешь тронуть ее – не просто умрешь, а сдохнешь, как собака. Если ты хочешь остаться в живых, вези ее ко мне. Прямо сейчас. Ты понял?
– Понял, – жестко ответил я, – Вы идиот. У меня телефон с автоматической записью текущего разговора. Если ваши слова попадут в прокуратуру, что с вами будет? За ваши угрозы, кроме своего поста, вы получите от года до трех!.. Если вы не выслушаете меня по-настоящему...
Он прервал меня – очень громко и многословно: он орал, как дикий зверь, матерился, как портовой грузчик, ярость Горелова не знала пределов.
А во мне нарастала злость и уверенность, что тюрьма этого человека только испортит.
Я попробовал, все же, прервать его, считая, что даже у самого крупного в городе идиота должен быть последний шанс.
– Горелов! – сказал я, – Ты представляешь, куда ты ввязался со своей Выставкой Икон?! Умирают все, кто знал содержание специального тиража каталога выставки! Ты – предпоследний из тех, кто знает его! Ты просто подумай, ЧТО будут делать люди, которые под прикрытием этой выставки преследуют свои интересы, организуют свои дела?!
Он не остановился.
– Ты уже, считай, умер, – сказал он насмешливо и зло, – Потому что, пока ты суетишься, люди, которые были посланы за тобой следить... – он сделал паузу, словно оглянувшись на что-то или... на кого-то, и, усмехаясь, продолжил, – ага, они уже получили приказ тебя убить! Ты сейчас сидишь, и говоришь со мной, а я смотрю на... – и тут грянул выстрел.
Вернее, не грянул, а хлопнул, но этот хлопок глушителя я смог бы отличить от чего угодно на свете.
Против воли я вскрикнул, дернулся, вслушиваясь в хрип оседающего отца Насти, девочка вскрикнула, прикрывая ладонями губы, с ужасом смотря на меня, – по моему лицу она поняла: произошло что-то страшное.
– Иван Алексеевич! – позвал я, сознавая всю безнадежность этого зова; и тут же пришел ответ – короткие частые гудки.
– Его убили? – шепнула Настя, не спуская с меня полный ужаса взгляд, на миг она замерла, словно окаменела.
Я опустил телефон на стол. И впервые за очень долгое время я не знал, что ответить; ложь рвалась с языка, но я понимал, что чуткая девочка-дочь просто не поверит. Поэтому я просто беспомощно смотрел.
Увидев мой взгляд, выдержав его несколько секунд, она вскинула руки, закрывая лицо, и разрыдалась, яростно и горько.
– Настя! – со всей лаской, которую мог вместить мой голос, позвал я, вскакивая, протягивая к ней руки, – Настя! – она дернулась, не отнимая рук от лица, вскинула голову так, что по подбородку потекли, мгновенно набухая, две тонких нити слез, она застонала горестно и безнадежно, – Па... па!..
Я обнял ее, – наверное, чересчур резко и сильно, даже встряхнул; ее запрокинутая голова оказалась у меня под подбородком; упершись локтями в мои плечи, она дернулась прочь и тут же сломалась, будто тряпичная кукла, повисая у меня в руках, захлебываясь от собственных слез.
Я никогда не видел, чтобы так рыдали, ни до этого момента, ни после, несмотря на то, что встречал очень много плачущих женщин и детей. Казалось, что хриплый стон, раздирающий ее грудь, искажающий гримасой боли нежное лицо, просто изуродует ее навсегда, она судорожно изгибалась, словно пленная гибнущая птица в тесной клетке, не откликаясь ни на какие мои слова, и мне оставалось только держать ее, держать, как держал в свое время, наверное, сам Горелов, когда умерла ее мать.
– Настя... Настенька... Не плачь, милая, не плачь... – глупый призыв, наоборот, в таких случаях надо больше плакать, – но этот плач, это рыдание душило ее, отнимая силы без остатка.
– Его убили! – наконец выдохнула она, и тут же зашлась в новой судороге.
Я перетащил ее на диван, сел, положив ее голову к себе на колени, она съежилась, словно котенок, теряя остатки сил вместе со льющими слезами.
– Настенька... Настенька...
Я просто звал ее, гладил волосы, плечи, спину, как когда-то меня гладила мама, и очень скоро она успокоилась.
У нее просто не осталось сил, а слезы все текли и текли, лишь изредка принуждая ее содрогаться всем телом, но эти судороги становились все тише и реже.
– Настенька, – сказал я после паузы, очень спокойно и ласково, ладонью проводя по ее растрепавшимся прядям, – Спи, моя милая, просто спи.
– Мареев, – внезапно ответила она, переворачиваясь на спину и заглядывая мне в лицо пронзительным взглядом дымчато-серых глаз, к которых застыла тоска, – Ты убьешь их?
– Я найду и накажу их, обещаю, – ответил я, – А теперь тебе надо спать, Настя...
– Тогда я сама их убью, – ответила она, не обращая внимания на мои слова, – Да. Найду и убью. – она закрыла глаза и расслабилась.
Дыхание девушки постепенно становилось все ровнее и ровнее, а я все сидел, стараясь не шевелиться, и разглядывал ее лицо.
Она была красива, словно принцесса из далекой страны. И плевать на джинсовые шорты фирмы «Версачи».
Она вытянулась во весь рост, я смотрел на точеные линии стройных длинных ног, я видел приоткрытый живот, и под шероховатой мягкостью одежды ищущим взглядом угадывал контуры ее тела. Чуть ли не совершенного тела.
Что там?
Черт, какая чушь! Я и так прекрасно знал, что там! Не раз видел и владел этим, несмотря на неуживчивую натуру холостяка. Но никогда, никогда – я не смотрел на женщину, тем более, на девушку, вот так – с медленно разгорающимся в груди и животе пламенем, с противоречивой тоской, разъедающей изнутри, с мгновенно сменяющимися желанием овладеть этим совершенством и неприязнью к самому себе.
Все же я наклонился и поцеловал ее в приоткрытые влажные губы, а затем, хотя и было совершенно неудобно, в покрасневшие припухшие веки.
