Анна и Сергей Литвиновы - Ревность волхвов
Что было дальше, когда приехала полиция? Что они сказали?.. Рассказывать об этом сейчас мне, во-первых, неохота, а во-вторых, все лица и события переплелись в моем бедном мозгу, и я уже совершенно не уверен, в какой последовательности все происходило… Помню патрульную машину, с мигалкой и сиреной подскочившую к нашему тихому домику… Затем еще две, без опознавательных знаков, но явно полицейских… Желтую ленту, которой по периметру обвили наш бедный коттедж… Совершенно опрокинутое лицо Насти, когда ей сообщили трагическую весть… Помню, как она бьется в руках двух дюжих констеблей, крича: «Пропустите! Пропустите меня к нему…» Почему-то запомнились ее разбросанные прямо по снегу лыжи, палки, шлем, маска и то, как сиротливо выглядели эти вещи, совершенно забытые хозяйкой… Помню, как реагировал на известие о смерти Вадима каждый из наших, постепенно собиравшихся вокруг домика. Стелла, например, разразилась диким приступом истерического хохота, а Иннокентий, кажется, не смог сдержать вздоха облегчения…
Затем, уже совсем вечером, около восьми, финский полицейский, очевидно главный (но в штатском), собрал нас во втором нашем домике (там, где жили Леся со Светой, Гореловы и Родион со Стеллой) и на очень приличном английском заявил, что он приносит извинения, но в нашем жилище будут продолжаться следственные действия. (Его речь переводил на русский Родион, однако в переводе нуждались только, как мне показалось, Иннокентий с Валентиной да Стелла и Саня). Настя находилась в прострации, она плакала в объятиях Жени, а та утешала ее, нашептывая что-то.
Полицейский заявил, что приносит извинения за доставленные неудобства, а городской совет в срочном порядке рассмотрел наш вопрос и разрешил нам за счет города, временно, на одну ночь, перебазироваться в другой домик, по соседству, не хуже классом. Еще констебль попросил никого из нас не выезжать из города и заявил, что с завтрашнего дня он и его коллеги начнут опрашивать нас в связи со случившимся.
Мы перебазировались в новый, предоставленный нам финскими властями, коттедж — однако не все. Настя осталась во втором домике вместе с Женей. Женя уложила подругу на супружеской постели, выселив мужа в гостиную. Санек тоже — ничего в нем святого! — дурашливо утверждал, что ему страшно, и просился в спальню к девочкам, Свете и Лесе, — но был, естественно, послан. В итоге мы вчетвером (я, Сашка и Иннокентий с Валентиной) заняли один из пустовавших коттеджей, расположенных неподалеку. Постельного белья здесь не имелось, из своего домика нам не разрешили взять даже зубные щетки — что вызвало кучу злобных комментариев Валентины. «И в вещах наших они будут рыться, мерзавцы! Я в Страсбургский суд обращусь!»
В итоге наконец все улеглись…
Я сижу сейчас в новой гостиной и пишу на своем сохраненном (спасибо Лесе) лэп-топе эти строчки… И постепенно хмелею от текилы… В окно виден наш ставший уже родным домик. У его порога стоят две полицейские машины, в том числе фургон. Внутри дома во всех комнатах горит свет…
А получасом ранее я наблюдал интересную сценку. К домику, где проходил обыск, вдруг подошла Леся. Ее встретил дежурный полицейский, она коротко поговорила с ним (очевидно, по-английски; все финны, особенно молодые, бодро спикают на инглише), и он вызвал на крыльцо того главного, что объявлял нам о переселении. (Тот нам представился, но имя-фамилию его, с большим количеством «у», я, разумеется, тут же забыл, а должность его была комиссар полиции… Звучит красиво, но насколько комиссар полиции у финнов важная птица, бог весть…) Во всяком случае, Леся показала ему какое-то удостоверение; после этого они минут пятнадцать о чем-то поговорили, причем вид у комиссара был весьма уважительным, словно беседа действительно шла между коллегами. Затем они попрощались, и финский полицейский вернулся в дом, где произошло убийство, а Леся поспешила к себе в коттедж.
Не сомневаюсь, что беседовали они о происшедшем. Интересно, что Лесе удалось выяснить? Как произошло убийство и, главное, какие улики нашли внутри финские полицейские?
3 января
Сегодня утром изысканно вежливый полицейский комиссар (по имени Ууно Утанен, как я понял на слух) снова собрал нас всех в домике, где жили Леся и другие, и объявил (опять-таки по-английски, в переводе Родиона), что следственные действия в нашем коттедже окончены и мы можем вернуться. Семья бухгалтера, особенно Валентина, встретила это известие бурным выражением облегчения, да и мне, признаться, не слишком хорошо спалось на новом месте. Полисмен заявил также, что уездному управлению полиции пока не удалось найти официального переводчика с финского на русский (каковой обязан в данном случае присутствовать при проведении ряда следственных мероприятий). Поэтому допрашивать нас будут завтра, в крайнем случае, послезавтра. До того времени он просит никого из нас не покидать город. Последнее сообщение было встречено возгласами недоумения, насмешками и даже плохо скрытым негодованием. Не очень-то мы, разумеется, стремились, чтоб нас допрашивали, — но при этом каждый из нас, я думаю, отчетливо понимал, что без этого все равно не обойтись. А тут — опять отсрочка… Уж на что не любит работать наша родная милиция, но неспешность полиции финской вызвала у меня даже оторопь. Или у этих ребят есть какие-то свои, особенные, заполярные методы, позволяющие раскрыть убийство и без допросов свидетелей? Хорошо бы.
Полицейский комиссар откланялся и ушел. Мы, одиннадцать человек, остались в столовой. Украдкой я осмотрел всех.
Настя Сухарова после гибели мужа будто омертвела. Она сидела неподвижная, как робот, у которого отключили питание, лицо ее ничего не выражало, а глаза были скрыты под солнцезащитными очками. Странно, но примерно такое же — отсутствующее — лицо было у Петра Горелова. Черных очков тот не надевал, но создавалось впечатление, что он смертельно хочет спать: Горелов глядел в одну точку, с усилием таращил глаза, а они никак не хотели как следует раскрываться. Волосы его были всклокочены. Я готов был держать пари, что он сегодня не умывался. Между вдовой и мужем сидела покалеченная Женя, вытянув и положив на лавку свою больную ногу. Ее лицо, казалось, постарело на несколько лет и хранило следы недавних слез. Временами она, будто что-то вспомнив, начинала поглаживать свою подругу по плечу. И даже Светка, по жизни вроде бы вечно веселая и беззаботная, чувствовалось, переживала смерть Вадима. Уголки ее губ скорбно опустились. Временами, словно она вспоминала что-то, ее глаза наполнялись слезами. Она делала усилие, смаргивала слезу, но через какое-то время влага выступала снова.
Остальные присутствующие держались иначе. Их, разумеется, потрясла смерть Вадима, но особой скорби они не испытывали — да и с какой стати? Моя Леся впервые увидела его пять дней назад, и за то время, что мы провели в Лапландии, вряд ли успела перемолвиться с ним даже парой словечек. Столь же чужим убитый был и для Валентины, и для странного человека Родиона. Они и не пытались изобразить печаль по поводу утраты. Сашка вообще человек непробиваемый, ничто его не берет, несмотря на то что он хорошо знал Вадима, проработал с ним в фирме три или четыре года. А бухгалтер Иннокентий не то чтобы радовался — довольное выражение в нынешних обстоятельствах выглядело бы глупо и оскорбительно, но в его глазах я прочитал, что он испытывает от гибели начальника скорее облегчение.
А вот кто выглядел откровенно радостно — так это Стелла Сыромятская. Ее почти сияющее лицо смотрелось по меньшей мере бестактно. И вдобавок нелогично — учитывая, какой интерес Вадим вызвал у нее как мужчина. Мне еще подумалось, что если убийца вдруг она, то довольно глупо с ее стороны столь открыто демонстрировать свое удовлетворение случившимся.
Молчание нарушил Сашка. Он протянул с утрированным акцентом:
— Тааа… Ничеффо себбе сккоросстти у горяччих финнсскких ддеттекктифоф!..
— Эдак мы из этой дыры еще месяц не выберемся! — нервно воскликнула Валентина.
— А зачем нам выбираться? — легкомысленно возразила Стелла и сладко потянулась. — Гора, снег, лыжи, погода прекрасная, жратва в магазинах вкусная!.. Визу, может, продлят по такому случаю.
— Это вам, дорогуша, — напустилась на нее жена бухгалтера, — можно хоть всю жизнь напролет баклуши бить, а мы люди работающие!
— Валечка, все равно сейчас новогодние каникулы, — попытался урезонить свою половину Иннокентий, — вся страна отдыхает, и коттедж у нас проплачен до двенадцатого.
— Ни минуты!.. – с пафосом проговорила Валентина. — Ни минуты я не желаю больше оставаться в доме, в котором произошло убийство!
Настя опять заплакала: вернее, слезы тихо заструились из-под очков по ее щекам. Почувствовав, что подруга распереживалась, Горелова обняла ее за плечи и стала шептать в ухо что-то утешительное.
