Валерия Вербинина - Ветреное сердце Femme Fatale
– Доктор готов принять вас, – сказала родственница.
Амалия зевнула, прикрыв рукой рот, небрежно захлопнула книгу, которая, по-видимому, ничуть ее не интересовала, и пошла вслед за молодой женщиной.
– А! – вскричал Станицын, едва завидев Амалию. – Госпожа баронесса! Как я рад вас видеть!
Прикрывая дверь, безымянная родственница видела, как «старый хрыч» (так она обыкновенно его про себя называла) даже встал с места и обогнул стол, чтобы приветствовать новую пациентку, в то время как прежде право на столь немыслимую честь имели лишь трое дам из Д. Не подозревая о том, в какое избранное общество она попала, Амалия лишь мило улыбнулась и протянула старому доктору руку для поцелуя.
Доктору Станицыну было около семидесяти лет. Внешностью он отчасти напоминал моржа или какое-то другое крупное, солидное животное. Он был грузный, величественный, с совершенно седой головой и хитро поблескивающими глазками. Не давая Амалии опомниться, местный эскулап сразу же затараторил о том, как в Д. негодуют по поводу возвращения Любови Осиповны и как восхищаются госпожой баронессой за то, что она не пошла у воскресшей вдовы на поводу и ясно указала ей, кто в Синей долине теперь хозяин.
– Про Тизенгаузена вы уже слышали? Обещал, обещал наш знаменитый адвокат приехать из Петербурга, как только закончит там очередной процесс. Вначале Любовь Осиповна хотела обойтись услугами Петра Ивановича, да он в последний момент что-то на попятную пошел. Хороший человек Петр Иванович, никак не хочет с вами ссориться, – гудел доктор, одобрительно поглядывая на Амалию.
Она слушала его, мило улыбаясь, а про себя думала, что ловкий Петр Иванович уже успел навести о ней справки, узнал кое-что о прежней ее деятельности и решил, что идти против столь влиятельной особы, как госпожа баронесса, себе дороже станет. Весь вопрос в том, захочет ли Тизенгаузен последовать его примеру. Амалия была наслышана о столичном адвокате, знала, что в случае процесса он не преминет вытащить наружу ее прошлое, и это ее совершенно не устраивало. Впрочем, она не сомневалась, что в случае чего ее служба сумела бы ее прикрыть – любая огласка была нужна им еще менее, чем ей.
– Так какие у вас жалобы, госпожа баронесса? – спросил доктор, с надеждой глядя на нее.
В ответ Амалия завела общий разговор о легочных болезнях, и в частности о чахотке. Доктор Станицын оживился. Конечно, другие врачи рекомендуют ослиное молоко, тресковый жир, прижигания и морфий, но если в случае с молоком он полностью согласен, то по поводу трескового жира…
Пожилой врач разглагольствовал четверть часа, а Амалия слушала, кивала головой, время от времени вставляла свои реплики и под конец поднялась с места, положив на стол три рубля. В сущности, то, что она вычитала в «Календаре для врачей», из-за которого и явилась к доктору, стоило означенной суммы.
– Вы не хотите, чтобы я вас осмотрел? – с явным разочарованием спросил Станицын.
– Как-нибудь в другой раз, – ответила Амалия с загадочной улыбкой.
Улыбка была настолько загадочной, что после ухода баронессы старый доктор задумался, уж не влюбилась ли в него новая хозяйка Синей долины. И, несмотря на явную фантастичность подобной мысли, он пришел в такое хорошее расположение духа, что под конец дня согласился даже бесплатно осмотреть маленького золотушного оборвыша, которого к нему принесла плачущая крестьянка из Рябиновки (крестьянка прождала пять часов в надежде, что он согласится ее принять, но это не значило ничего по сравнению с тем, что доктор сразу же определил причину болезни ее ребенка и прописал нужные лекарства).
От доктора Амалия направилась на почтамт, где дождалась, пока посетители разойдутся, и подозвала к себе почтмейстера.
– Скажите, Федот Федотыч, сколько писем приходило к Севастьянову раньше, до вчерашнего дня?
Почтмейстер явно изумился столь странному вопросу и даже начал бурчать что-то о тайне частной переписки, но тут Амалия вытащила из кармана бумажку, до странности похожую на ту, которую она вручила доктору, и положила ее на прилавок, прижав ладонью. Федот Федотыч скосил глаза на бумажку, торжественно кашлянул и как бы невзначай положил свою ладонь на прилавок возле ладони баронессы.
– Да уж несколько штук, почитай, было, – объявил он важно.
– Несколько?
– Четыре, – сдался почтмейстер. – Да, четыре. Одно – в марте, два – в апреле, еще одно – в мае. Это не считая тех двух, которые вы изволили упомянуть.
Амалия достала из кармана письмо с угрозой, которое сохранила у себя, и показала конверт Федоту Федотычу.
– Почерк на конвертах был тот же самый? – спросила она, а про себя подумала: если почерк был тот же самый, значит, Степан Александрович солгал и это не первая угроза, которую он получил.
Но Федот Федотыч только головой покачал.
– Нет, те письма другие были. Из Ялты.
Амалия убрала конверт обратно в карман. «Любопытно, – смутно помыслила она. – Очень любопытно. Отчего же Севастьянов не получил тех писем?»
Федот Федотыч кашлянул. Трехрублевая ассигнация, лежавшая на прилавке, словно по волшебству куда-то исчезла.
– Дайте мне газеты, – внезапно попросила Амалия.
– Слушаю-с, – почтительно молвил Федот Федотыч. – Какие именно вам угодны?
– Все подряд, какие есть, – распорядилась Амалия. – Мне сервиз надо перевозить, а там сорок восемь предметов. Если у вас остались старые газеты, их я тоже возьму.
Федот Федотыч оживился, засуетился, извлек из-под прилавка целую кипу газет и, слюня пальцы, посчитал их. Молодая женщина заплатила, не торгуясь, что почтмейстеру чрезвычайно понравилось. Он приосанился и разгладил усы.
– Должен вам заметить, госпожа баронесса, – неожиданно сказал Федот Федотыч, косясь на Амалию, – вы не первая, кто спрашивает у меня сегодня о письмах господину Севастьянову. До вас уже кое-кто насчет них справлялся.
Амалия и так знала, кто был тот таинственный «кое-кто». Однако ей хотелось, чтобы Федот Федотыч сам назвал имя. И почтмейстер, выдержав паузу, действительно назвал его.
4
– Как вы смели! Как вы… вы…
Степан Александрович задыхался. Перед глазами у него все плыло от ярости, лицо налилось кровью.
– Как вы могли? Да какое вы право имели?..
Настасья Сильвестровна испуганно вжалась в кресло, а он навис над ней, багровый, страшный, и потрясал огромным кулаком перед ее лицом. Перед лицом родной тетки, между прочим!
– Степан Александрович, – лепетала она, – побойся бога, что ты, право! Злые люди напраслину возвели!
– Напраслину? – взревел Севастьянов. – Когда Федот Федотыч совершенно определенно утверждает, что письма поступили к нему на почту и он отправил их, как и следует, обычным порядком на мой домашний адрес? Кто же тогда мог их украсть, тетушка? Может, лакей Андрюшка?
– Степан Александрович, миленький! – стонала Настасья Сильвестровна. – Богом клянусь…
– Оставьте бога в покое! – оборвал ее безжалостный Севастьянов. – Бог не потворствует лжи! Именно вы украли письма, вы! Потому что хотели, чтобы я никогда больше не увидел Натали!
– А что было делать? – взвизгнула тетушка. – Ты из-за этой дряни совсем голову потерял! А тут такая хорошая девушка, Вера Дмитриевна… Просто загляденье!
В каком месте пожелал видеть Веру Дмитриевну разъяренный акцизный в отставке, наверное, не стоит повторять вслед за ним. Но, если бы она и в самом деле там оказалась, ей бы точно не поздоровилось.
– Степан Александрович! – в ужасе взвыла тетушка, осеняя себя крестным знамением. – Что за слова ты говоришь!
Мышка, притаившись в углу, с тоской вслушивалась в рев хозяина. Бедный хозяин, как ему не шло быть таким красным и таким злым…
– Вы жили под моей крышей! – кричал Севастьянов. – Я считал вас порядочной, да, порядочной женщиной! А вы… вы… Вон из моего дома! – неожиданно рявкнул он. – Вон!
– Что? – опешила тетушка.
– Вон! И сейчас же! Если вы не уйдете, я вас вышвырну силой! – И еще раз повторил: – Вон!
Настасья Сильвестровна съежилась и поглядела в лицо племянника. Как она могла так ошибиться? Ведь она считала его малодушным тюфяком, рохлей, которого легко обвести вокруг пальца, как бывало легко обводить вокруг пальца ее собственного покойного мужа-майора. Майор тоже с виду был здоровый и сильный, а дома она выдрессировала его так, что он вел себя тише воды, ниже травы и даже умер столь же тихо, как и жил, не потревожив жену. Но в случае с Севастьяновым дрессура, похоже, дала сбой. Хотя не это волновало Настасью Сильвестровну теперь, а то, что надо покидать насиженное место, куда-то перебираться, суетиться… Вот уж чего ей страсть как не хотелось!
– Но ты же не станешь настаивать, чтобы я ушла прямо сейчас? – заискивающе пролепетала она.
– Стану! – огрызнулся тюфяк. – И чтоб духу вашего здесь больше не было!
Настасья Сильвестровна посмотрела племяннику в глаза, поняла, что он не шутит и теперь уже ни за что, никогда не простит ее, и с достоинством поднялась с места. Она разгладила складку на юбке и поискала, что бы такое сказать колкое, но эффектное, чтобы ужалить дорогого племянничка в самое сердце – так, чтобы и на смертном одре он не забыл ее слов. Подходящая фраза уже вертелась на кончике ее языка, но тут в сопровождении донельзя смущенного Андрюшки в комнату вошла ослепительная баронесса Корф в лиловой амазонке.
