Олег Рой - Капкан супружеской свободы
Он занес ногу для очередного шага – и покачнулся на краю пропасти. Только теперь он увидел черные ямы; оказывается, в этот раз он подошел к ним так близко, что едва не рухнул в осклизлые проемы, поскользнувшись на подтаявшем краю. Человеку самому было странно, насколько мало испугался он возможного падения: просто-напросто аккуратно подвинул ногу и замер рядом с раскрытой могилой, даже не пытаясь найти поблизости место более надежное и устойчивое. Он вспомнил, что рядом должна быть скамейка, нашел ее глазами, но подошел и уселся не сразу. Ему хотелось сначала разглядеть кресты – те самые, что болезненно разжигали всякий раз его любопытство, не давая прочесть на своих скорбных дощечках ни слова. Странное дело, теперь эти два креста оказались совсем рядом с ним – протяни руку, потрогай, прочти, убедись. Он так и сделал, не сомневаясь ни на мгновение и почти с облегчением желая знать наконец правду. Чуть наклонился вперед, чуть сощурился и легко прочитал на новеньких, аккуратных табличках: «Соколовская Ксения Георгиевна… Соколовская Наталья Алексеевна…»
Имена жены и дочери вспыхнули в его мозгу, как разорвавшаяся бомба. Алексей пошатнулся, тяжело оперся о соседнее черное дерево и замер, пытаясь осмыслить происходящее. «Разве ты не знал, что так будет?» – спросил он себя вслух, поражаясь твердости и безнадежности собственного голоса. И сам же ответил себе: знал. Он и шел сюда, только чтобы убедиться – окончательно и навсегда; шел, чтобы лишний раз сказать себе: надежды нет и уже не будет. И их нет. И его нет тоже.
Слабый шорох за спиной привлек его внимание, и, не оборачиваясь, он пробормотал: «А, это ты… Ты опять здесь?» Молчание было ему ответом, и Соколовский снова изумился тому, как мало страха он испытывал в этот раз. Пришедшая сзади опасность, всегда казавшаяся ему воплощением угрозы, уткнувшимся в затылок пистолетом, потусторонней безжалостной силой, теперь не тронула ни его разум, ни его сердце. И нетерпеливо, почти грубо, он крикнул, по-прежнему не отводя глаз от деревянных крестов: «Что тебе надо от меня? Чего ты хочешь? Уходи!» Никто не ответил и на этот вопль, и тогда, озлобленный оттого, что его опять не хотят оставить в покое, человек резко обернулся и впился взглядом в темную фигуру на кладбищенской аллее.
Старое, в морщинах лицо. Старое сгорбленное тело. И старая одежда – быть может, не лохмотья, но почти лохмотья. И еще улыбка: очень старая, очень жалкая, – но добрая, страшно добрая. Женская улыбка, все понимающая, все прощающая, а главное – подающая надежду. Хотя нет, усмехнулся он собственной глупости: какая у него может быть надежда? И, разом потеряв интерес к этой не нужной ему старухе, он вновь повернулся к крестам, потянувшись к ним рукою, чтобы очистить таблички от налипающего мокрого снега.
«Оплакивая умерших, не забывай о тех, кто еще жив», – сказал голос позади него. Голос был слабым – таким же слабым, как шорох ее старой одежды и свет ее старой улыбки. Но он услышал этот голос и, резко дернув плечом, словно отгоняя надоедливую муху, принялся отдирать снежную наледь уже от самих крестов. Рукам было холодно, но внутри странно теплело, и Алексей снова и снова тянулся к крестам, не замечая, как близко подошел к разверстым могильным ямам. Одно неверное движение – и он, покачнувшись, почти упал туда, но кто-то сильно и твердо ухватил его сзади за край одежды, и Алексей подумал было, что спасен…
– Твой сон – это вытеснение сознанием мысли, что все кончено, все пропало, что жить больше незачем. Ты ведь думал именно так, признайся, Соколовский? Но, слава богу, у тебя все-таки здоровая психика. Вот она и подкинула тебе сон со спасением и надеждой…
Саша Панкратов, встречавший друга в аэропорту и не позволивший ему сесть за руль, изо всех сил пытался не дать разговору по дороге угаснуть. А Алексей не в состоянии был говорить ни о том, что случилось, ни о том, что ждало его на Ордынке, куда вез режиссера теперь добровольный шофер. И, чтобы не совсем уж молчать, он коротко обмолвился Панкратову, как видел во сне, в самолете, кладбище и открытую могилу, куда едва не угодил сам… Лучше бы не говорил, потому что испытанный годами приятель ухватился за этот сон, пытаясь неуклюже утешить Соколовского в том, в чем утешить никого и никогда нельзя.
– Твоя могила во сне – это жизнь без надежды. А ты уже невесть что и подумал, правда же? Мистика, чертовщина, предопределение, которое ждет тебя самого и всякая прочая белиберда. А на самом деле – все просто, старик…
– Довольно, – поморщился Алексей. – Прошу тебя, не надо больше. Ты ведь хирург, а не психиатр, вот и не надо заниматься самодеятельностью. Вообще ничего не надо, ладно, Сашка?
Приятель не ответил, только быстро, с каким-то придушенным всхлипом сделал последнюю затяжку и выкинул тлеющий окурок за окно. Он был до такой степени хмур и непробиваемо спокоен сейчас, что Алексею было странно представить себе, что именно этот человек несколько часов назад рыдал в телефонную трубку, рассказывая ему о случившемся. Сам Соколовский так и не смог заплакать ни разу: гнев и ненависть, направленные на самого себя, настолько иссушили ему душу, что спасительные слезы просто не в состоянии были пробиться сквозь эту жесткую коросту. Да и не верил он – так еще до конца и не верил – в то, что ему нужно плакать. Он поверит в это только тогда, когда увидит их. И случится это уже скоро…
Мимо автомобиля, мчащегося почти на запрещенной скорости, неслись знакомые дома, привычные городские пейзажи, замерзшие деревья – в Москве неожиданно ударили черемуховые холода. Соколовский откинулся на мягком, удобном сиденье своей «Ауди» (это Ксюша выбирала машину: и цвет, и модель, и марку), закрыл глаза («Какие у тебя длинные ресницы, папа! В тебя запросто можно влюбиться, когда ты спишь!») и попытался сосредоточиться на том, что ждало его – теперь и всегда. Но сосредоточиться не получалось: он видел и слышал их живыми. Они были живы, пока был жив он.
Дверь в квартиру тещи оказалась распахнута почти настежь; он прошел туда сквозь строй молчащих, отворачивающихся и отводящих глаза людей и остановился в прихожей. Кто-то назвал его по имени, кто-то громко – неестественно громко, как ему показалось, – зарыдал рядом и бросился ему на шею, но все это было лишнее. Алексей, нетерпеливо освободившись от тяжести человеческого груза, широкими шагами подошел к затемненной, плотно занавешенной шторами гостиной и остановился на ее пороге. Где-то совсем близко всхлипывала Нина Пантелеевна, Ксюшина мама: «Я говорила, говорила… Я знала, что эти экспедиции до добра не доведут… Нельзя было разрешать им!» – и он понял, что она повторяет то, что было сказано здесь уже не раз и что, быть может, все это время позволяло теще держаться: всегда легче пережить утрату, если есть, кого обвинить в ней… А кого обвинять ему, Алексею?
Рядом с ним появилась Вера, его сводная сестра по отцу, и, увидев лицо Соколовского, быстро проговорила:
– Никто не виноват, Алеша. Это несчастный случай. Ужасная, трагическая случайность. Не надо, не смотри так…
Он не понял, что она хотела сказать, и, отодвинув ее со своего пути, наконец подошел к раскрытым гробам. Специалисты постарались на славу: нежное лицо Татки казалось спящим, ее хотелось разбудить поцелуем, как уснувшую сказочную принцессу. Подземная лавина пощадила это лицо – не осмелилась изуродовать его. А вот Ксения выглядела совсем непохожей на себя: удары камней, похоже, пришлись прямо в голову… Он попробовал поправить прядь волос у нее на щеке, не сумел унять дрожь пальцев и задохнулся от холода, которым дышала ее кожа. Потом он, кажется, закричал, потому что кто-то стал совать ему в лицо стакан с водой, кто-то потащил его к дивану, а кто-то закричал: «Скорую! Скорую!..»
Последующие часы слились для Соколовского в один вязкий, тягучий серый ком. Все делалось за него и как бы помимо него: таким образом люди пытались снять с него хотя бы часть его бездонной тяжести, но он не понимал этого и не испытывал к ним благодарности. Быть может, свались сейчас на его плечи все невыносимые хлопоты последнего прощального ритуала, придись ему метаться среди чиновников, могильщиков и прочих чужих его горю людей, Алексею стало бы легче, он сумел бы забыться хоть ненадолго в круговерти забот и вспомнил бы о том, как надо дышать, действовать, жить. Но ему не повезло: у семьи Соколовских было слишком много друзей, чтобы он смог теперь остаться один на один со своей потерей.
Ему было странно, что все пытаются утешить его и возятся с ним, словно с младенцем, проявляя тактичность и бережность в разговорах с ним. Его надо было судить, а ему подавали еду, запаха которой он не мог даже слышать, брали его за руку, спрашивали: «Как вы себя чувствуете?» и подводили к нему врача. Он заслуживал всеобщего отвращения, а к нему почтительно обращались: «Как вы решите, Алексей Михайлович?..» и задавали вопросы о каких-то совершенно ничего не значащих для него вещах, и он отвечал на эти вопросы подробно и рассудительно. Правда, уже через минуту он не мог вспомнить, о чем его спрашивали, но это было неважно. Почти все время он проводил рядом с Ксенией и Наташей, он хотел сохранить их в себе навсегда и удивлялся, когда ему говорили: «Не смотрите сюда так долго, лучше запомните их живыми». Удивлялся он потому, что, пока они были здесь, с ним, они были живы, и именно такими он хотел их запомнить.
