Стенли Эллин - Самая дорогая бутылка в мире
Я покачал головой.
— Могу только повторить, мсье де Марешаль — вино не продается. Ни за какие деньги.
— А я настаиваю на том, чтобы вы его оценили.
Это было уже слишком.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда бутылка стоит сто тысяч франков. И никаких гарантий, что вино еще не погибло. Ровно сто тысяч.
— Ах так, — злобно процедил де Марешаль. — Значит, вы действительно не хотите ее продать. Но вести себя, как собака на сене…
Внезапно он застыл. Лицо его исказилось, руки судорожно сжали грудь. Еще секунду назад он казался багровым от гнева, теперь же кровь отлила от щек и они приобрели мертвенный оттенок. Плечи обвисли.
— Сердце, — с трудом выдохнул он. — Ничего страшного. У меня есть таблетки…
Пилюля, которую он сунул под язык — наверняка нитроглицерин. Я однажды видел такой же приступ у моего покойного компаньона.
— Я вызову врача, — сказал я. Но когда направился к телефону, де Марешаль протестующим жестом остановил меня.
— Нет, нет, не беспокойтесь. Я привык. Это у меня уже давно.
И действительно, он уже выглядел лучше.
— Если у вас это давно, вы должны быть осторожнее, — сказал я ему. — Сердечник не может позволять себе настолько поддаваться эмоциям.
— Неужели так заметно? А что бы почувствовали вы, друг мой, если бы прямо перед глазами неожиданно возникло вино, ставшее легендой, а потом оказалось, что оно так же недоступно, как если бы не существовало вообще? Но простите меня. Вы имеете полное право не продавать свой товар, если не хотите.
— Имею.
— Но окажите мне одну небольшую любезность. По крайней мере, покажите бутылку. Разумеется, я не сомневаюсь в том, что она существует. Но удовольствие посмотреть на нее, подержать в руках…
Такую небольшую любезность я мог ему оказать. Подвалы компании «Бруле и Драммонд» находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я проводил его по каменному лабиринту, где ощущалась прохлада от протекающей рядом Сены, и подвел к полкам «Нюи Сент-Оэна», где отдельно от вин более позднего урожая, в гордом одиночестве красовалась единственная оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно взял ее и передал де Марешалю, принявшего ее с глубоким почтением.
Он окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел кончиками пальцев по горлышку.
— Пробка в хорошем состоянии.
— Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.
— Естественно. Тем не менее, добрый знак. — Он поднял бутылку, рассматривая ее на свет. — Осадок, кажется, нормальный. Имейте в виду, мсье Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а то и больше.
Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее, что, когда опустил на полку, казалось, находился под гипнозом. Чтобы вывести из транса, мне даже пришлось легонько подтолкнуть его. Затем я проводил гостя наверх, на свет божий.
На улице мы простились.
— Буду поддерживать с вами связь, — заявил он, пожимая мне руку. — Возможно, нам удастся пообедать вместе на этой неделе.
— К сожалению, — сказал я, не испытывая ни малейшего сожаления, — как раз сейчас я должен улететь в Нью-Йорк. Надо разобраться с делами тамошнего филиала.
— Ах, как неудачно. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в Париж?
— Конечно, — соврал я.
Однако отвязаться от Макса де Марешаля, перед глазами которого неотступно маячило видение «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, оказалось делом совсем нелегким. Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского отделения, чтобы тот сообщил, когда я вернусь из Штатов, потому что, стоило мне только снова расположиться за своим столом на рю де Берри, раздался его звонок. Он пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он связался со мной как раз вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому что «Сосьете де ла кав» на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и председатель общества Кирос Кассулас приглашает меня присутствовать.
Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я понимал истинную причину. Кассуласу рассказали о «Нюи Сент-Оэне» 1929 года, и он желал лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации в клубах знатоков просто не для меня. Пробовать вина редких сортов — величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине подобное времяпровождение в компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь, которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Для меня всегда было настоящей мукой сидеть среди них и наблюдать, как вполне разумные люди, держа в руке стаканы с вином, стараются перещеголять друг друга в том, кто правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и пытаются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для напитка, который только что отведали.
Но с этим нежеланием боролось любопытство. Кирос Кассулас казался недоступно далекой и таинственной личностью, а тут представляется случай встретиться с ним с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял приглашение, и уже в самом начале встречи с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим
Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас — фанатичный ценитель вин, который интересовался всем, что с ними связано: историей, преданиями, легендами, а на эту тему я мог поведать ему больше, чем кто-либо, даже всезнающий де Марешаль.
Во время обеда я отметил, что все ловят каждое слово Кассуласа, в том числе и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался только к моим рассказам. Вскоре я осознал, что этот человек мне не просто импонирует, но и вообще нравится.
Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Высокий коренастый мужчина лет пятидесяти, смуглый, с большими обезьяньими ушами, он отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым. Иногда его внимательные глаза заинтересованно блестели, оживляя обычно безучастное, словно окаменевшее лицо. Такой блеск стал особенно заметен, когда речь зашла о моей бутылке «Сент-Оэна».
Ему известно, сказал он, во сколько я ее оценил, но сто тысяч франков все же дороговато. Вот если бы я согласился на две тысячи…
Я с улыбкой покачал головой.
— Это хорошее предложение, — заметил Кассулас. — Больше, чем я платил за дюжину бутылок для моего подвала.
— Не спорю, мсье Кассулас.
— Но и не продаете? А каковы шансы, что вино еще можно пить?
— Кто знает? Урожай 1929 года созрел поздно, поэтому оно может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло. Вот почему я не открывал «Сент-Оэн» сам, и никому не продавал права его открыть. В таком виде это уникальное сокровище. Если раскрыть его тайну, мы можем обнаружить обычную бутылку скисшего вина.
К чести Кассуласа, он понял мои доводы. И приглашая меня на следующий уикенд в его имение неподалеку от Сен-Клу, искренне уверял, что его привлекает общение со мной, а не возможность еще раз поторговаться о цене бутылки. И вообще, добавил он, больше никаких разговоров на эту тему. Он хочет только одного: чтобы я пообещал, что если когда-нибудь решу продать бутылку, первым претендовать на нее будет он. Я с удовольствием согласился.
Уикенд в его имении, — первый из множества проведенных там выходных, — оставил самые приятные воспоминания. Кассулас владел большим поместьем, где трудилась армия слуг под руководством дородного седого Жозефа. Последний был рабски предан хозяину, и я не удивился, узнав, что он служил сержантом в Иностранном легионе. Жозеф выполнял приказы так, словно Кассулас командир его полка.
Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до нашего знакомства представлял себе супругу такого человека, но во всяком случае, не молоденькой девушкой, которая годилась ему в дочери, не робким и нежным созданием, с тихим, словно шепот, голоском. По современным понятиям, согласно которым идеал красоты — костлявая вешалка для платья с жидкими прямыми волосами, она, наверное, была слишком пышной, роскошно сложенной, но я человек старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, такая как София Кассулас — тем более.
Позднее, когда я мало-помалу приобрел статус друга семьи, я узнал историю ее замужества, которое уже близилось к пятой годовщине. София — дальняя родственница своего мужа. Она родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в монастыре, впервые увидела Кассуласа на семейном вечере в Афинах и вскоре после их первой встречи, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София своим тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос… Без сомнения, можно считать себя счастливой…
