Юханан Магрибский - Детектив, или Опыт свободного нарратива
Откуда известно? Слухами земля полнится. А Игнат не брезгует ни слухами, ни местной жёлтой прессой. Его мозг работает как обогатительный комбинат Марлена Андреевича (см. портрет № 4), из тонн руды выплавляя капли, слёзы, полезного, редкоземельного металла: из вороха шелухи, невозможной чуши, добывая нужные сведения. На этом, впрочем, сходства Игната и покойного Викулова заканчиваются.
Все мотивы к убийству на лицо. Остаётся проверить — и аспирант едет троллейбусом в морг, как простуженный Азраил служебным транспортом навстречу новому горю. Патологоанатом свой — почитывает параллельному потоку по субботам кое-что из тонкостей судмедэкспертизы, то есть, травит байки с феноменальной непосредственностью народного артиста на капустнике.
Диалог: «Можно взглянуть? — и глаза в пол. Царственное — Взгляните».
Ага! Наш Шерлок так и знал! 1) ногти синие, 2) зубы сжаты, лицо изуродованно гримасой и слишком красно, 3) пальцы скрючены. Яд! И если 1) и 3) ещё можно списать на инсульт, если 2) и 3) — тоже, то комплекс 1–3 взаимоисключающ. Да, инсульт, но на фоне отравления.
Дорогой читатель! Тебе не хуже меня известно, что род людской со дня его появления, или, уж по крайней мере со дня, когда Хам так неблагодарно нагрубил Ною, своему родителю, терзает проклятье ужасных болезней и телесных немощей, одно перечисление которых в сильные сердца вселяет ужас, в отважные — гнев, а в слабые — тоску. Моровые поветрия, язвы, гной, бубоны, опухоли, подагра, склероз, грибок на ногах, падучая, похмелье, пьянство, дурные болезни, от которых проваливается нос, а глаза делаются разного цвета, проказа, лишай, прочие коросты и, как говорили наши предки, — лихорадка, разумея под этим едва ли не всё от простуды до малярии.
Весь этот оркестр недугов, все инструменты пыток живого тела, звучащие в лад с какофонией мировой энтропии, сравним по разнообразию и пестроте только со списком тех грехов и страстей рода людского, которые сами суть болезни души.
Так вот, наша повесть о вторых, не будем отвлекаться на первые. Не нравится тебе, читатель, инсульт и синие ногти, придумай себе инфаркт — и красные. Сказано — яд, значит, яд, нечего спорить.
Так вот, анатом взглянул прилежней, хотя и кривился. Куратор почесал в затылке, плюнул, и возбудил дело.
Кто был рядом с покойным? Сиделка, жена, дочь — бабье царство. Года три назад был и сын, но утонул, ныряя с яхты на Карибах — полгода траур не снимали. Но не о сыне речь. Итак — сиделка, жена, дочь. Кто ещё? Разумеется, врач Никонов (см. портрет № 3). Кто ещё? Всё — покойный к старости сделался нелюдим и избегал гостей. Кто мог подсыпать яд?
Игнат начинает рыть и грызть, как крыса — ворох грязного тряпья на задворках больницы, где умирают.
Что он нарыл? Всё, что нужно. Но сперва портреты.
Портрет № 5. ЖЕНАЗвать Натальей, 47 лет. Была хороша собой, но неудачная пластика ускорила старость как хворостина — осла. Держится королевой, статна. Говорит так, что речь по плавности и переливам звучания делается похожа на песню с невнятным, но родным мотивом. Голос грудной, низкий. Была актрисой, теперь руководит любительским театром. Редкие появления на сцене вызывают овации знающей публики. Замужем не была никогда, детей родить не успела, любовников перестала считать после пятого.
Пишет исторический роман с тремя любовными линями и войной немцев в Африке. Пишет неплохо, но безнадёжно старомодно и длинно. Живи при Пушкине — говорила бы на французском, была бы модисткой или куртизанкой. Поэта бы ругала, но читала бы всё, что пропустит царская цензура.
Портрет № 6. ДОЧЬВот дочь совсем не из этой повести, она из другого мира. Тихая, бледная красавица, с чертами грузинской княжны, в какую, несомненно, был влюблён Лермонтов, когда искал смерти и славы на Кавказе. Там, где ей следовало бы находиться, она одевалась бы в льняное платье с наборным серебряным поясом, с газырями на груди, чёрные свои косы убирала бы белым как снег платком. Когда она — юная княжна, склонялась бы к молодому гостю, чтобы самой наполнить его чарку из глиняного кувшина густым, чёрным почти вином, о, что за стихи о демоне и Тамаре сами рождались бы в разреженном воздухе гор.
Но её как, рыбу из воды, достали оттуда, и вот она здесь, в Городе, сирота и наследница богатств. Красива, скромна, тиха, говорит мало и негромко, девически краснеет, если гости за столом заговорят о любви. Набожна. Воскресные службы старается не пропускать. Учится на иностранной филологии — то ли романской, то ли английской: не помню. Но ей пошёл бы фарси. Девятнадцать лет.
Дать ли ей имя? Должно ли быть имя у прекрасной и тонкой девушки, сошедшей со страниц романа XIX века? Не звать ли её просто княжной? Нет уж. Раз случилось ей ожить, сердцу застучать и начать гнать по жилам кровь, а не чернила по строке, то должно быть имя. Нарекаю Ириной. Оставим её пока, ей тягостно наше внимание.
Портрет № 7. НЯНЬКАЕсли бы нянька не присматривала за Марленом Андреевичем, умирающим патриархом, то сама слегла бы, и сидеть тогда у её изголовья внучке, и без того убитой своим трудом. А так — сиделка в чужом доме, нужна и при деле.
Всю жизнь проработала мед. сестрой, в буран, в непогоду, в минус сорок выезжала — было — в соседнюю область откачивать людей с мальчишкой-фельдшером и водителем-лагерником, который, выпив, рассуждал о Мандельштаме, поэзии зауми, обэриутах и, упомянув ненароком французское словечко, переходил, сам того не понимая, на французский, и тогда собутыльники не наливали ему больше. На русском он страшно, надсадно матерился, но трезвым был тих и ласков. От него мед. сестричка прижила троих детей: одного он сам, разодетый как на бал, водил в первый класс, а потом водка, драка, склока — и перо под ребра. Четыре дня хрипел, умирал, так страшно вращал распахнутыми, огромными на разом исхудавшем лице глазами, будто видел перед собой что-то похуже лагерного ада. Как схоронила его мед. сестра, так жизнь её и кончилась, умерла она, будто сама в могилу с ним легла.
Долгий срок (ей 75) доживала как придётся: заботясь о детях, потом о внуках — всем сердцем, но без души. Инстинктивной, животной лаской приголубливала детишек. Так кошка лижет котят и носит им задушенных мышей. Умрёт за них, а любила — сколько зим прошло — один раз, последний, чёрного кота с отмороженным ухом, вот тогда и жила.
Кому-кому, а ей точно имя не нужно — было, да она его изжила, став нарицанием. Мягкая, тяжёлая, тёплая, с пергаментной кожей и широкими ладонями, утешающим — всех одинаково утишающим — говорком, рассказами — одними и теми же, давно ставшими сказками, стёршимися, обкатанными в её рту, как галька. Такой же она сидела бы при лучине у изголовья сто или двести лет назад. Разве что уколы не умела бы ставить.
Вот вам трое. Ну, ладно — четверо, со врачом. Кто из них подсыпал яд? Во-первых, кто мог? Все могли. Этот яд не убьёт мгновенно, но приблизит смерть.
Читатель! Столько в периодической таблице химических элементов, столько причудливых соединений и путанных органических номенклатур — аденазинтрифосфорная кислота, фенолфталеин, дезоксирибо… а изотопы? Дейтерий и тяжёлая вода. А влияние пространственной ориентации на химические свойства, а алканы, названные почти именем греческих героев — то ли аргонавты, то ли Балканы, где был Тартар, и откуда всё всегда начинается? Освети, читатель, свои знания беспощадным светом теории электролитической диссоциации и выбери подходящий яд. Выбрал? Вот им и травили.
Все четверо могли подсыпать в питьё. Может статься — все четверо и подсыпали (помним «Убийство в восточном экспрессе» Кристи).
А выгодно кому? Быстродейственый процессор Игната, холодный, проклятый вечным кружением мысли, лишённый мечты — а наука без мечты немыслима, — он бьётся вечным, самодвижным биением, как задыхающаяся щука — об лёд, и хватает жадным ртом холодный воздух, и кусает острыми зубами всё, что подвернётся, а если нечего, то впивается в себя и изводит насмерть, оттого-то несчастный обладатель его, разума, худ, бледен, потлив, оттого и волосы повылезли к двадцати. Ну, что он там придумал, прицепившись к следствию, как клещ, дымя своей трубкой, кусая дедов длинный мундштук вставными фарфоровыми зубами?
Жена (Наталья, см. портрет № 5, к которому добавлю, что жена она на словах, бумаг же и штампа нет, наследства не будет. Так вот, жена) могла бы убить, скажем, из ревности. Но, умная женщина, она сперва позаботилась бы о завещании. Вряд ли она.
Дочь (Ирина, см. портрет № 6) получает всё, и потому более всех подозрительна. О, до какого же зуда в зубах, до какой ломоты — такая возникает невольно, если подумать вдруг об очень холодном мороженном или о целой ложке жёлтого, липового мёда, которую ешь всю — не из жадности, а от одуряющего запаха, дурмана трав и сладости, возьмёшь в рот, и будто весь попадаешь в бадью густого, липкого, сладкого до невозможности, обложного, с кристалликами, с крупинками — вот до такой ломоты в зубах, до истомы Игнат хотел Ирину. Слюну сглатывал. И рыл под неё.
