Михаил Литов - Угличское дело
Но не в этом заключалась суть обретенной им свободы. Не из свободы от родительского завещания и благословения на некий духовный подвиг состояло ее целое; не сознание, что он некоторым образом провел своих стариков, заблаговременно и как бы втайне от них исполнив их заветное желание, воодушевляло его и кружило ему голову. Пожалуй, пьянило его ощущение бескрайности открывшихся перед ним горизонтов, бесформенной огромности окружающего мира, которую больше не заслоняла от него какая-нибудь деятельная и слишком привычная фигура и которая, однако, не могла ни поглотить, ни преодолеть его собственную крепость. Именно он и почувствовал, что крепко стоит на ногах. При этом голова все-таки шла кругом, наполняясь хмелем новой жизни, свежим воздухом, ветром странствий, и случилось так, что Павел решил выйти из дому и идти, сколько хватит сил. Он многое знал о мире из книжек, а теперь желал кое-что повидать и собственными глазами.
В свое паломничество Павел вышел ранним летним утром, с первыми лучами солнца. Родной Углич вскоре остался за спиной. В Улейме ему приходилось бывать прежде, и потому он миновал ее без остановки, не сочтя это место святыней, которой следует поклониться. Уже лишь достигнув Борисоглебского, он сделал серьезную остановку и перевел дух. Напившись воды, он на площади перед входом в монастырь зашел в тень каких-то смешных лавчонок, зевнул и, легши на траву, безмятежно уснул. Ничто не тревожило его покой. Место, где он очутился, казалось случайно обнаружившимся изображением каких-то иных эпох, и Павел оставался свободен, крепок, неподатлив на излишние соприкосновения и тем более трения с миром. У него не было веры, в которой его тоже наставлял отец в своем последнем слове, зато была любовь к созданиям творческого духа, и, проснувшись, он взглянул на могучие монастырские стены с благоговением. Не мог он думать, что евангельская история имеет для него какое-либо большее значение, чем возвышенная нравственная проповедь, а вот что твердая громада монастыря творит гармонию посреди хаоса, которого еще слишком много остается в жизни, в этом он не сомневался.
Он низко поклонился ростовскому творчеству, мощно вздымавшемуся ввысь твердыней надвратной Сретенской церкви. Когда же ступил за ограду монастыря, из его груди вырвался возглас изумления, ибо не ожидал он всех этих тенистых рощ и таинственных аллей. Некогда виденная в Ипатьевском звонница, легкая и изящная, уже определенно нравилась ему больше здешней, грузно севшей на земле, сработанной под новгородские примеры. В Борисоглебском соборе одиноко вычитывал молитвы маленький седой священник. Из недр белых сооружений поодаль доносились неясный ропот множества голосов, сдавленные крики.
- Попы с музейщиками грызутся, - разъяснил, коварно ухмыляясь и играя глазками, проходивший мимо человек. - Попы требуют убрать отсюда всякое краеведение, мол, мешает их уединению. А люди культуры, те стоят за музей и уходить не хотят. Конфликт!
Павел пожал плечами. Он преклонялся перед достижениями творческого духа, человеческого гения, и ему было все равно, кто дальше будет сохранять и блюсти монастырь. Лишь бы этот последний стоял, внося дух гармонии в царящий повсюду хаос. Величие творческого духа, талант, гений - вот в чем Бог.
Вздернув нос от удовольствия и гордости за себя - ведь поклонился такому чуду гармонии и был красив в поклоне, в благоговении, Павел зашагал дальше по дороге на Ростов. Ему воображалось, что когда возьмет свое усталость, он вооружится посохом, и тогда каждый поймет и одобрит в нем истинного паломника, этакого простодушного инока Парфения, а может быть, и ученого, на редкость внимательного к изобретениям человеческого гения епископа Порфирия. Но до этого еще было далеко, в пути своем Павел пока лишь наливался бодростью и жаждой безостановочности, беспрестанности шествия. Он не свернул в Варницкий монастырь, решив посетить это святое место на обратном пути, а в Ростове, поразившись размаху творческих замыслов и осуществлений митрополита Ионы Сысоевича, создателя местного чуда, не пошел к Димитрию Ростовскому, которого недостаточно жаловал за пристрастие к плетению словес, к схоластике, к латынщине, к уже не нужному на красивой и удовлетворенной построениями гармонии земле библейскому баснословию.
Вот уж истинно дед Залесской земли, здорово сказано, восклицал Павел, все оглядываясь со своего пути на Ростов, и снова перед ним словно наяву вставали картины тамошнего кремля, а вспомнив их, он уж думал, что больше нигде и никогда не увидит ничего подобного. Хороша и крепка там земля, и даже если озеро Неро выйдет из берегов огромным водяным валом, или дома смешаются в кучу камнепада, или в человеке дико взбунтуется первобытный неугомонный язычник, то и тогда выстоит громадина стен, башен и храмов, не дав заново восторжествовать хаосу. Продвигался он, споро и неуклонно, но теперь не знал, действительно ли сворачивать куда с ярославской земли, краше которой, судя по всему, нигде иной не сыскать. К Переславлю Павел подошел с горячим внутренним ликованием, размышляя о Данииле, сделавшем в этой местности культуру действия. Его удивляло, что кто-то мог не знать, как действовал этот святой и какую гармонию вносило в разлады жизни его собирание по дорогам умерших. Поклонился он и Никите, но это был всего лишь чудак, увидевший в супе окровавленные куски человеческого тела и в испуге побежавший от своих жестоких грехов стоять на столпе в каменной шапке.
Нехороши бывают попы, бывают хуже всех, осуждающе покачивал головой Павел. Он восходил на гору к красотам бывшего Горицкого монастыря. Они не только упустили этот монастырь, они привели его в запустение, разрушили, превратили в пыль и бурьян. А спасли-то музейщики! Вон какая красота! Павел зашелся от восторга. А в Борисоглебском хотят прогнать музейщиков, и в этом они опять же нехороши, потому как надо не гнать, а разобраться и достичь согласия, и если добьются своего, прогонят, так скорее всего то и выйдет, что и там они, за грех вражды, скатятся в разруху и тлен. Не в их обрядах и молебнах Бог, решал для себя Павел и взглядывал на окрестный мир, соображая, как бы применить к нему со свои помыслы.
Павел пришел к Сергию. С безмолвной радостью побывал во всех храмах, какие были открыты, помянул знаменитых строителей и святителей. Но Лавра показалась ему уже суетной, изобилующей наглыми нищебродами и глупыми иностранцами. Он пошел куда-то по городу и выпил в пустом кафе чашку жидкого кофе, ничего не ответив продавщице, спросившей, понравилось ли ему. Лавра все время оставалась в стороне, но на виду, он обходил ее кругом, посещал какие-то церквушки и только издали любовался ее стройной мощью. День был прекрасный, солнечный, светлый. Павел шел по оживленной улице, смотрел на аккуратные, свежие домики по обеим ее сторонам, а впереди поднималась и на глазах росла Лавра. Он понял, что вот ради этого и стоит жить. Он пожал плечами, словно отвечая презрением на вопрос каких-то унылых людей, в чем же смысл жизни; он, собственно, отгонял от себя призраков ночи и с усмешкой смотрел, какие они слабые и жалкие. Что ему за дело до людей, одержимых земными страстями и помыслами? Да они и не существуют, эти люди. Вся их жизнь сосредоточена в их собственной внутренности, ограниченная их мелкими и ничтожными, не просветленными знанием представлениями и понятиями. Они живут в реальности, которая вся внизу и не ведает о высоком, о небе, они вполне обходятся без прелести литературы, философии, богословия, обходятся так, словно этих предметов и вовсе не существует, и раз это именно так обстоит, то что же ему, Павлу, не обходиться без этих людей и не принимать их реальность за нечто вполне несуществующее? И действительно, не так ли, не обстоит ли дело и впрямь таким образом, что их реальность - это одно, а его - совсем другое и между ними нет не только ничего общего, но нет даже и разделяющей их границы, поскольку они попросту проникают одна другую, нисколько не ощущая этого, без всякого трения, без сознания чужого присутствия? Да разве нет и в самих земных условиях этакого воздушного мира, в котором именно на ощущаемый им манер и складываются обстоятельства? Павел усмехнулся. Он не способен не видеть идущего ему навстречу человека, не способен не ощутить толчка от него, если тот последует, но разве в высшем смысле, в воздушной картине, в идеальном мире имеют место приближение этого человека и возможность получить от него толчок? Могут ли они иметь место, если он, Павел, живет совсем для другого и вся направленность его мысли, эманаций его души и сердца совсем не та, чтобы воспринимать видимое буквально, исключительно в его тесных и материально прочерченных пределах?
С печалью усталости, ветхо посидел Павел у источника Саввы Сторожевского. Он уже немолод и дальние прогулки утомляют его, а к тому же невеселым показывалось ему сейчас разумение, что нет в его сознании определенности, законченной ясности понимания сути вещей и явлений. Все же что-то суетное творилось в Лавре и вокруг нее. Между тем перед ним тихо и скромно возвышалась славная деревянная часовенка, а за спиной неслышно струился ручей, на берегу которого в задумчивости бродили и сидели люди, напитывавшиеся магией места. Мимо пробежали, дрожа после купания и беззвучно смеясь от возбуждения пережитого страшного восторга, две полуголые мокрые девчонки. Все это было чудесно, чудесным образом достигало души Павла, и хорошо ему было смотреть на старинную упроченность часовни и бойкое шевеление девочек, о ловком молодом общении, сообщничестве с которыми ему теперь слегка мечталось. Он видел и совсем маленькую девочку, малютку, едва державшуюся на ногах, она, бессмысленно улыбаясь, ковыляла от матери к бабушке, и Павел думал о времени, когда эта девочка вырастет и он сможет говорить ей умные слова, излагать свои воззрения, делиться опытом, а там и услышать что-то дельное в ответ. Была во всей этой картине несказанная чистота, согретая святостью того образа Саввы, который вставал над ней огромным видением, но и закрадывался в нее из Бог весть каких бездн разлагающий, обнимающий ядовитыми испарениями бред. Павлу казалось, что картина эта складывается намеренно и что ее нарочитость вызвана не только мазками извне, но и его собственной внутренней готовностью быть обманутым, а когда он уйдет, здесь все будет иначе, лучше ли, хуже, кто знает, но в любом случае так, что он об этом не узнает никогда, не догадываясь даже и о вероятии подобного.
