Инна Булгакова - Сердце статуи
— Да. Ангел смерти.
Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, он повернулся и ушел.
2
Я посидел на крылечке. Темнело. Голова пустая и болит. Не хочу к Авадоне, хочу туда, в юность, в семидесятые. Или вернуться в палату?.. Ага, чтоб в главную психушку отвезли!.. Я поплелся в сарай.
Гроб стоял разверстый, поджидая. Захлопнул крышку, взял с полки гвоздь, в третий раз поднялся по ступенькам. Ах, как тяжко входить в этот дом, но ежели нет у меня никакого пристанища… не в гробу же ночевать. Долго ковырялся в замке, открыл. Пахнуло пыльным запустеньем и каким-то едва уловимым сладковатым ароматом — знакомым, но сейчас не определить… Просторные, чуть не в пол-этажа сени — полутемные — свет падает из двух овальных оконцев в мелких решетках по обеим сторонам от входа. Мягкие диваны и кресла, ковры, зеркала, книги по стенам, картины и иконы… Справа, видать, спальня — широкая тахта, покрытая черным мехом (сколько ж я огребал на своих статуях?). Слева — кухня, ванная и туалет. В центре прихожей (нет, тут более шикарное название подходит — холл) — лестница на второй этаж.
Я поднялся, открыл дверь и зажмурился. Мне не сказали… здесь прошел бой. Гипсовые обломки, деревянные, искореженное железо по всему полу. И над этим крошевом мой больной двойник сюрреалистически отражается в высоком с полу до потолка зеркале — тоже в осколках, почему-то не осыпающихся.
Странный сладкий аромат усилился. А где кувалда, та самая?.. В органах! Меня вдруг разобрал безобразный, на грани рыданья смех? Я хохотал и хохотал, в последнем луче блеснуло в белой пыли что-то… Подошел, нагнулся. Засохшие пятна, должно быть, крови. Истерика иссякла, на лестнице заскрипели шаги. Ага, пришли добить — и молниеносно я ощутил гнев и могучую силу в мышцах. Подхватил какую-то железяку с пола — долото.
В дверном проеме возникла девушка. Снизу — я так стоял, согнувшись, на коленях — она показалась какой-то статуей богини. Брунгильды (мельком отметил, что помню Вагнера, значит, в юности слышал «Кольцо Нибелунга»). Высокая, статная, в свободно струящемся голубом балахоне, голубые глаза и распущенные черные волосы. Мне она не понравилась (явно не в моем вкусе), а она подошла, присела рядом на корточки, погладила меня по щеке и сказала:
— Бедненький мой!
«Мой»? Это странно. Я не пошелохнулся.
— Тебя отпустили?
— Сам ушел.
— Я позвонила в дверь, никто не ответил, ну и… Вот ключ и почта за два месяца.
— Это вы в кустах прятались?
— Я не… — она не договорила, в голубых глазах мелькнуло что-то.
— Там моя работа в саду?
— Ты так ничего и не вспомнил? — изумилась девушка.
— Амнезия. На последние двадцать лет наложен запрет.
Мы поднялись и стояли среди обломков.
— Значит, ты меня не любишь?
— Простите, ради Бога. Я вас не знаю.
Она коротко рассмеялась, словно вскрикнула.
— Что ж… не буду вам мешать.
— Погодите! Моя работа?
— Это ваша последняя вещь называется «Надежда».
— Почему надежда?
— Так меня зовут. Вы работали от зари до зари неделю и сделали мне подарок. 10 июня в пятницу.
— А, в ту самую!
— Ночью я нашла вас тут мертвым, ни пульса, ни дыхания. Вам тяжелы эти подробности?
— Честно говоря, не интересны.
— Но вас пытались убить!
— Так ведь выжил.
— Макс, вы необыкновенно изменились.
— Постарел?
— Нет, не то… вы погасли.
— А что я, как вулкан, горел?
— Да.
— Странно пахнет.
— Вы любили зажигать ароматические свечи, когда работали.
— Однако я был эстет. Это я в вулканическом порыве тут все разнес?
— Ну что вы! Вы жили своим творчеством, ничего для вас не было дороже.
— Забыл, как это делается. Не смогу вылепить даже детскую игрушку.
— Вы вспомните, рано или поздно.
— Мне все равно.
— А кому-то — нет. Вы же знаете, кто убийца.
— Знаю?
— Он не будет дожидаться, пока вы его вспомните.
Я тупо размышлял: «Так вот откуда страх? Меня необходимо добить…»
— Но за что? — спросил вслух.
— Не представляю, Макс! Вы должны стать прежним.
— То есть полюбить вас? — пошутил я.
Смуглое лицо вспыхнуло, она ушла. Я догнал ее в холле, усадил в кресло, сел напротив, включил розовый светильник на круглом столике.
— Прости меня, я совершенно не в себе.
— Что у тебя с ногами?
— Из больницы шел босиком.
Я рассматривал ее — молоденькая девушка, робкая и сильная одновременно — и на себя дивился: ну никаких эмоций! С другой стороны: стал бы я последнюю неделю ради чужого человека надрываться?
— У нас в хозяйстве есть кувалда, примерно такая же, — заговорила Надежда, глядя в сторону. — Я могу ее поднять и взмахнуть два-три раза. Но разнести все в прах даже мне не под силу.
— Даже тебе?
— Я учусь на физкультурном, занимаюсь легкой атлетикой и теннисом.
— Девочка, я и без доказательств верю, что не ты на меня покушалась.
— Не шути. В ту ночь у тебя была женщина.
Я почувствовал, словно светильник медленно гаснет, мрак надвигается, и взмолился:
— Не все сразу, не могу все вместить в мой больной мозг. Не могу думать про гроб.
От испуга алые губы побелели.
— Какой гроб?
— В сарае.
Девушка метнулась на выход, я зажмурился и забормотал: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Нет, не помогает Пушкин, от страха мозг разрывается. Пойду-ка я в родную палату… поздно, и ноги сбил. Тут и она вернулась.
— Его раньше там не было! Пойдем ко мне?
— За что такая милость?
— Макс, не смейся! Его убийца прислал.
— Убийцу я не боюсь.
— А кого? Кого ты боишься? — она присела передо мной на ковер и выговорила: — Мертвую?
Не знаю, смогу ли я привыкнуть к тому, что вместе со мной и весь свет стронулся?
— Надя, — спросил я с бесконечной тоской, — о чем ты говоришь?
— Я теперь боюсь ночью в сад выходить, потому что ее видела.
— В гробу?
— Да нет же! Только не смейся и поверь.
Я-то всему поверю. И что они на меня свои кошмары вешают, как будто мне собственных не хватает!
— Надя, извини, я болен.
— Вот именно! — подхватила она пылко. — Когда мы во всем разберемся, ты вспомнишь и выздоровеешь.
Нет, от этой не отвяжешься. Я покорился.
— В пятницу вечером мы установили «Надежду» в саду, — начала она таинственно. — Помнишь?
— Ничего не помню.
— В одиннадцатом часу я пришла к тебе.
— Мы условились?
— Как обычно. Но у тебя кто-то был.
Своим взглядом и тоном она меня завораживала, увлекая в тайну — я чувствовал подсознательно, — чреватую потусторонним исступленьем. Изо всех своих немалых сил я цеплялся за реальность.
— Кто у меня был?
— Ах, не знаю. Вы стояли… точнее, ходили — ну, двигались за окнами мастерской.
— Что значит «двигались» — боролись?
— Ну, я уловила какое-то движение. Два силуэта.
— А голоса?
— Окна были закрыты. Да если б и открыты… у тебя на полную мощь Вагнер гремел.
Вот она — Брунгильда! Такие совпадения не к добру.
— Ты любил, когда работаешь или размышляешь…
— Вагнер, свечи… вот пижон!
— В общем, я ушла. И пришла позже.
Я обратил внимание на телефон на столике.
— А почему не позвонила, например?
Надя ответила, помедлив:
— Боялась разбудить брата.
— Боялась? Значит, наша любовь была тайной?
— Тайной. Он приехал неожиданно — только в субботу собирался — я увидела из сада, как в его комнате зажегся и погас свет.
— Он в Москве живет?
— Да, работает.
— Сколько ему лет?
— Андрею? Тридцать два.
— А тебе?
— Девятнадцать… Господи, неужели ты правда ничего не помнишь?
— Правда.
— Да ведь сегодня пятница! Он вот-вот приедет, — она встала. — Мне пора.
— Почему ты его боишься?
— Он меня воспитал и очень любит… 10 июня Андрей видел ту женщину, она шла по саду к тебе.
— Какую женщину?
— Маленькую, светловолосую, в белом.
— Да в чем трагедия? — закричал я. — Что с ней?
Девушка рассмеялась очень странно (я вдруг заметил, что она вся дрожит) и заявила тихонько:
— Они ошибаются, ведь мертвые не могут передвигаться, он они мне не верят.
На меня накатило головокружение до тошноты, и последнее, что услышал я, было:
— Закройся и никому не отпирай. Никому.
3
Не знаю, скоро ли я очнулся, грань забвения зыбка и сумеречна… Я сидел в мягком кресле, разбитые ноги отдыхали в мягком ковре, глаза — в нежно-розовых отблесках узорного светильника — и ощущал этот дорогой уют, и ночь за окнами, весь мир, как абсолютно враждебный. Словно корчился в огне.
Кто-то мне был нужен, необходим, хоть кто-нибудь, хоть голос. Визитка лежала на столике возле телефона. Снял трубку. Аппарат не был мертв, но отозвался не гудком, а слабым зудом… видать, отключили за неуплату.
