Владимиp Югов - Человек в круге
Его выпустили и, как уже было там дальше, как он попал в военную газету после того, как отвоевал от звонка до звонка, вот опять, почти через десяток лет, когда у Прудкогляда новая семья из шести человек - "и все девки, шут бы их побрал", когда такая же, как он, рябая, голосистая жена, берущая все призы в художественной самодеятельности - "она могла бы петь в Большом театре", - говорил наш дирижер Шершнев, - ему накручивает кто-то судьбу с сумой: ни военной пенсии, ни будущей работы в гражданской газете, если речь идет "о брехне, что я списываю все из старых газет, сам не умею писать". Ему виделось все то, что уже было.
- Можешь ты мне объяснить, - печально начал Прудкогляд, прищуривая свои зеленоватые глаза, - что там происходит?
- Где? - вроде не понял я, хотя понимал, что обижаю старика - тогда все мои начальники старше сорока казались мне стариками.
- Да везде, - не обиделся на меня Прудкогляд. - В городе. На границе.
- А что такое? - Я подумал, что он меня прощупывает на бдительность как это его отпустили в тридцать седьмом? И в газете работает? - Я подумал нехорошо о нем. Стучит?
Он, видимо, понял, что я притворяюсь, а не подозреваю его, гневно выдавил из себя:
- Да моя старая дура... Прямо по телефону... Соседке! А соседку замели! Нашу соседку.
- Какую соседку? - Я уже не юлил и не подозревал. Я просто вспомнил о словах Шмаринова - "считай, вышка для всех нас".
Прудкогляд не заметил во мне перемен - страх, видно, бродил на моем лице. Он махнул рукой осуждающе:
- Да все они, дуры, набросились на нее, когда она приехала...
- На кого они набросились? - Я уже хотел все понять.
- Да на жену коменданта, - сузил глаза редактор. - Ну ты же был там... У Мамчура... СМЕРШ туда пока перебрался. А в СМЕРШе разместится, он оглянулся, - разместится... - Тут же замахал рукой. - Я не знаю, кто разместится... А моя дура-певица - все по телефону! А телефон сейчас, не будем наивны, прослушивается.
Я хотел что-то сказать, но тут без стука вошел Железновский.
- Вы готовы? - обратился он ко мне, даже не взглянув на Прудкогляда.
Мой редактор, не зная, кто перед ним, всегда привык меня выручать при нагрузках со стороны штаба и политотдела, и в этот раз бросился в защиту, пискляво возразил майору, что идет печатание газеты (так он всегда выражался, отдавая этим самым дань священному процессу рождения очередного номера), и что никто не имеет права брать меня куда-то, это немыслимо!
Железновский только теперь увидел одинакового с ним по званию офицера, он удивленно повернулся ко мне и спросил:
- Ты что, не доложил?
Я пожал плечами.
- Он вам не доложил? - Железновский уже глядел на Прудкогляда.
- Но у нас газета, товарищ майор! - Прудкогляд все выглядел петухом.
- А у нас - задание, - четко отрезал Железновский. - Товарищ майор, наша система не уговаривает, а приказывает!
Прудкогляд нервно повернулся, пошел к своему месту:
- Простите, я еще не видел вас. И не представлял!
Более нервно редактор стал искать кисет, трубка в руке у него подрагивала. Он несколько раз хмыкнул.
- Но газета, газета... - Прудкогляд подергивал правым плечом, найдя кисет и набивая в трубку табак.
- Я забираю вашего секретаря. - Железновский, видно, оценил протест Прудкогляда, но не сжалился над ним. - И - баста! - отрубил. - И никому ни слова, майор! Вы поняли?!
Прудкогляд затянулся на все шнурки, его рябое лицо выражало протест, глаза сузились, однако он вдруг забормотал, не стесняясь меня:
- Простите! Ради бога, простите! - И после жалкой паузы, закашлявшись, добавил: - Конечно, забирайте! Конечно!
Когда я наспех захватил шинель и вещмешок (я жил в казарме комендантского взвода управления дивизии, она была рядом с редакцией), когда к нам подкатил "додж" и мы уселись, оказывается, только вдвоем, майор отпустил водителя, ибо сам Железновский сел за руль, я - рядом с ним, мы поехали. Вдруг он ласково положил мне руку на плечо и шепнул:
- Давай дружить! У меня тут друзей пока нет... - Убрал сразу руку и, то ли всерьез, то ли притворяясь, под нешумный бег "доджа" заисповедывался: - Ох, жизнь сложная... Ну, скажешь, зачем ударил солдата? Да там, где я был... Разве так бьют? Ведь - дешевка! Сука! Не пристрелил!.. А теперь эти вонючие мусульмане, с той стороны: "Нема дыды!" [Что такое? В чем дело? (узб.)] Понимаешь, - глядел на меня долго и внимательно - это не помешало ему вести машину великолепно, она неслась, подчиняясь ему, туда, куда он хотел, - каждую минуту докладывали. Эти же вонючки! Только наши. На нас которые работают. Вот сейчас, де, этот полковник, драпанувший от нас, находится в их аэропорту! Вот сию минуту американские разведчики повели его под ручку к самолету! Вот сейчас они вылетели в сторону Турции!.. А мы стоим и слушаем. И - впроглот! И только зубами скрипи от бессилия! И все из-за сибирячка дешевенького!
Он неожиданно навалился на меня плечом, мне стало неудобно сидеть, я попытался отстраниться, притом мне было неприятно от запаха водки - я понял сразу, когда сел в "додж", что Железновский выпил перед дорогой. Теперь его развозило.
- Чего ты отстраняешься? Хвастаешься, что с полковником моим в дружбе? Но это же я хотел тебя взять первый! Я до этого ему сказал, когда у нас с кадрами затор возник! Мы не боги, спиной и грудью все не прикроешь! Потому я и захватил тебя с собой. Скажи, комфортно едем? Ну, скажи?
- Ничего, неплохо!
- "Ничего, неплохо!" Газетчик тоже! Найди слова благодарности. Точные и сочные. "Ничего!" Остальные топают в общих машинах, пыль глотают! А мы с ветерочком! Бежим по весне, дорогой писака!
- Спасибо. - Мне не хотелось с ним спорить и заострять отношения.
- Чудак! - Железновский снова положил мне руку на плечо. - Газетчик, а смирненький какой-то! Не умеешь общаться... А меня подмывает говорить! Не знаю вот, не знаю!.. Аэропорт... Аэропорт, как меня учили, есть транспортное предприятие, состоящее из аэровокзала, аэродрома и других сооружений. А тут - бедлент. Ты газетчик, то есть вполне интеллигентный человек, обязан знать, что это - дурные земли. Они обычно не пригодны для земледелия. - Он посерьезнел и, отодвинувшись, убрав опять с плеча руку и положив ее на руль, скрипнул зубами: - Ты что-то понял? Вышка! Такие земли непригодны и для посадки воздушного транспорта. Зубцы, пирамиды, острые гребни!
- Все-таки, кого мы встречаем? - спросил вдруг я, не зная почему.
- Не спрашивай так моего брата никогда. Это - опасно, - ощерился он.
- Я это понимаю сам, - сказал я. - Но в вышку играю и я.
- Молодчага! - Железновский выставил руку с большим пальцем. - Браво! - И снизив скорость, прошипел: - Они там, - кивнул в сторону, откуда мы ехали, - конечно, занимаются, может, делами поважнее. Но как тебе нравится мой начальник, а твой друг по волейбольной команде? Он же сует нас под эту самую вышку, а?
- Почему ты сказал - не спрашивай так моего брата никогда? Давай дружить, - сказал ты. И так припугнул... Если ты хочешь дружить со мной, почему я не могу спросить у тебя, кого мы встречаем? И почему ты не скажешь мне насчет вышки? Что за дешевые угрозы? У вас всегда так?
- Ну, во-первых, о дружбе. Дружить с тобой буду я, а не ты. - Он засмеялся. - Слишком ты размахнулся!
- Ты думаешь? - Я в душе окрысился, хотя сдерживал себя.
Железновский это заметил и снисходительно пожурил:
- Ну не сердись. Дружить - так дружить... Не вешают же нас сию минуту за срыв задания... Будем дружить! И я тебе скажу, кого мы будем встречать. Впрочем... Я за язык уже страдал. Ты думаешь попасть из Киева сюда, в эту дыру, так уж приятно? И всего-то за пьяненький язычок! Но я бы тебе все равно сказал. Ты - не дешевка. Значит, потерпи!
- Потерплю, - мирно улыбнулся я.
- Ну не надо так! Говорю тебе, что ты не дешевка. Значит, знаю. Дешевка не мог защитить своего солдата от тюряги. А ты защитил! И наши парни за это на тебя зуб имеют!
- Не удалось шпионом сделать?
Я бахнул напрямую. Мне уже говорили, что я наступил кому-то на больную мозоль, когда в комсомольское бюро принесли "дело Семенова". Был у нас такой писарь. В прошлом году при демобилизации в его чемодане, во время осмотра, нашли какие-то записки о командире дивизии, начальнике штаба, начальнике оперативного отдела. Я знал Семенова хорошо. Тихий, радостный, он иногда, после своей нелегкой писарской работы в штабе, приходил по вечерам в редакцию, восхищался тем, что видел, - как идет набор только что написанных и выправленных материалов, как, оттиснутые на белой бумаге, они становятся ровными рядочками разных повествований и сообщений... Одним словом, он мечтал о журналистской работе после демобилизации. И надо же - шпионские записи! Везет с собой, чтобы куда-то передать! В записях ничего секретного! Как, к примеру, командир дивизии чихает и как при этом что-то говорит, вроде того: боже мой, боже мой, опять этот чих-пых. А начальник штаба, здороваясь с женами офицеров, что-то тоже тихо говорит и делает зубами ця-ця-ця! Наблюдения Семенова дешевенькие. Далеко ему до классиков. Но - шпион. Делать его шпионом на наше комсомольское собрание пришел один из комсомольских работников политотдела дивизии. Я ездил перед собранием в туркменский совхоз по заданию окружной газеты и делал материал об одном дне Героев соцтруда и почти с дороги попал на собрание. И я, секретарь комсомольского бюро, вместо того, чтобы поддержать представителя политотдела, начал рассказывать о смешном Семенове. А когда политотделец попытался меня оборвать, я разъярился и заявил, что поддерживать уже вроде решенное дело не намерен. И все бюро пошло за мной. Но откуда мне было знать, что дело-то Семенова сотворяли ребята Железновского? И откуда было знать, что на меня они имеют зуб?
