Йен Колдуэлл - Правило четырех
Джил посматривает на нас и улыбается. Днем он делал вид, что готовится к экзамену по экономике, но по телевизору показывают «Завтрак у Тиффани», а Джил неравнодушен к старым фильмам, особенно с участием Одри Хепберн. Глядя на мучения Чарли, он дал ему простой совет: не хочешь читать книгу, возьми кассету. Смысл есть, однако Чарли видит в этом нечто бесчестное, недостойное, и к тому же, взяв фильм, он не смог бы жаловаться на то, какая чушь эта литература. Вот почему, вместо того чтобы любоваться Дэзи Бьюкенен, мы снова смотрим на Холли Голайтли.[3]
Я протягиваю руку и меняю магнитики на холодильнике, пока слова не складываются во фразу: сдать или не сдать — вот в чем вопрос. Чарли поднимает голову и награждает меня неодобрительным взглядом. Даже сидя на полу, он лишь немногим ниже меня, сидящего на диване. Когда же мы стоим рядом, Чарли похож на перекормленного стероидами Отелло — громадный чернокожий мужик весом в двести пятнадцать фунтов, подпирающий потолок при росте в шесть с половиной футов. Я же даже в кроссовках едва тяну на пять и семь. Чарли называет нас Красным Гигантом и Белым Карликом, потому что красный гигант — это необычайно большая и яркая звезда, тогда как белый карлик — звезда маленькая, плотная и тусклая. Каждый раз мне приходится напоминать ему, что рост Наполеона не превышал пяти футов двух дюймов, а если прав Пол, считающий, что французские футы короче английских, то император был и еще ниже.
Пола с нами нет. Он исчез еще днем и с тех пор не появлялся. В последний месяц отношения у нас с ним немного испортились, а тут еще экзамены на носу — в общем, Пол предпочитает заниматься в клубе «Плющ», членами которого они с Джилом являются. Сейчас его внимание поглощено диссертацией, написание которой является обязанностью каждого выпускника. Мы — Чарли, Джил и я — должны были бы делать то же самое, только установленные нам сроки уже остались позади. Чарли сочинил что-то на тему взаимодействия протеинов в нейронных цепочках. Джил ухитрился представить работу, посвященную налогам, получаемым домовладельцами с квартирной платы. Я сложил все, что у меня было, в самую последнюю минуту, разрываясь между собеседованиями и консультациями, и не сомневаюсь, что от моего «Франкенштейна» ровным счетом ничего не изменится.
Диссертация на старшем курсе — это то, к чему почти все относятся с полным презрением. Выпускники говорят о своих работах с легкой грустью, как будто нет ничего приятнее, чем корпеть над стостраничным исследованием, не забывая при этом посещать занятия и отчаянно определяя профессиональное будущее. В действительности нуднее и утомительнее ничего не найти. Диссертация, как объяснил однажды нам с Чарли профессор социологии, превративший разговор после лекции в еще одну раздражающе унылую лекцию, есть введение во взрослую жизнь, попытка взвалить на себя нечто столь громадное, что из-под него можно и не выбраться. Это называется ответственностью, сказал он. Примеркой на себя. Звучит громко. Особенно при том, что единственным, что сам профессор пытался примерить на себя, была роль консультанта премиленькой штучки по имени Ким Силверман. Такая вот ответственность. Как выразился тогда Чарли — и я с ним согласился, — если взрослые дяди берут на себя такую ответственность, как Ким Силверман, и не могут из-под нее вылезти, то мы все согласны им помочь. Если же нет, то ладно, попробую остаться молодым.
Итак, Пол сдает диссертацию последним, и никто не сомневается, что его работа лучшая из наших четырех. Возможно, она даже самая лучшая работа выпуска вообще, причем не только на историческом отделении. Магия его интеллекта заключается в том, что такого терпения, как у Пола, я не замечал больше ни у кого. Он просто берет проблему измором. Некоторые думают, сказал он мне однажды, что пересчитать все звезды на небе, отводя на каждую по одной секунде, — задача невыполнимая, на которую уйдет едва ли не целая жизнь. На самом же деле на нее требуется всего три года. Главное — концентрация, готовность не отвлекаться. В этом весь дар Пола: в понимании, чего может достичь человек, если не спешит.
Может быть, поэтому его диссертацию ждут с таким нетерпением — люди знают, сколько звезд он мог счесть за три года. Впрочем, Пол трудится над темой уже четвертый год. Средний студент определяется с темой осенью последнего курса и заканчивает ее к следующей весне, а наш Пол бьется с первого. Уже спустя несколько месяцев после начала первого осеннего семестра он решил сосредоточить внимание на редком и малоизвестном тексте периода Возрождения под названием «Гипнеротомахия Полифила» — я могу продраться через этот лабиринт только потому, что мой отец, историк Ренессанса, потратил на изучение его едва ли не всю карьеру. И вот теперь, через три с половиной года и за двадцать четыре часа до истечения срока, Пол собрал материал, которому могут позавидовать даже самые прилежные и разборчивые выпускники.
Проблема в том, что, по его мнению, я тоже должен радоваться доносящемуся издалека звону фанфар. На протяжении нескольких зимних месяцев мы работали над книгой вместе и добились неплохого прогресса. Только тогда я понял то, что часто повторяла мать: мужчины в нашей семье имеют склонность западать на определенные книги примерно так же, как и на определенных женщин. Никакими очевидными чарами «Гипнеротомахия», возможно, и не обладала, однако в ней, словно порок в отвратительной уродине, скрывалась внутренняя тайна, притягивавшая постепенно, но сильнее, чем опиум пристрастившегося к нему наркомана. Почувствовав, что меня затягивает в тот же, что и отца, омут, я ухитрился выбраться на берег и выкинул полотенце прежде, чем окончательно испортил отношения с девушкой, заслуживавшей лучшего.
С тех пор у нас с Полом все не так, как раньше. После моего выхода из игры ему помогал другой выпускник, Билл Стайн. В последние месяцы по мере приближения срока сдачи диссертации Пол стал вести себя как-то странно настороженно. Обычно он более откровенен, а тут начал сторониться и избегать разговоров о своей работе, причем не только со мной, но и Джилом и Чарли.
— А ты, Том, в какую сторону склоняешься? — спрашивает Джил.
Чарли отрывает взгляд от холодильника.
— Да, — говорит он, — мы все как на крюке болтаемся.
Мы с Джилом дружно стонем. «Болтаться на крюке» — то самое выражение, которое подвело Чарли на экзамене. Он приписал его «Моби Дику», а не «Приключениям Родерика Рэндома» Тобиаса Смоллетта на том основании, что оно скорее означает некую рыбацкую приманку, чем передает состояние напряженного ожидания. Теперь Чарли с ним не расстается.
— Не переживай, — говорит Джил.
— Назовите мне врача, который знает, что такое «болтаться на крюке», — оправдывается Чарли.
Прежде чем кто-то успевает сказать хоть слово, из нашей с Полом спальни доносится шорох, и в следующее мгновение на пороге предстает он сам, в трусах и майке.
— Врача? — спрашивает Пол, протирая глаза. — Пожалуйста. Тобиас Смоллетт. Он был хирургом.
Чарли смотрит на магнитики.
— Подходит.
Джил фыркает, но молчит.
— А мы думали, ты в «Плюще», — говорит Чарли, когда пауза становится уж явно заметной.
Пол качает головой и отступает в спальню, чтобы взять тетрадь. Его светлые, цвета соломы, волосы примяты, на лице полоски от подушки.
— Слишком шумно. Лежал на кровати, потом уснул.
Последние две ночи он едва ли вообще спал. Референт Пола, доктор Винсент Тафт, усилил давление, требуя еженедельных отчетов. В отличие от других референтов, которые с удовольствием предоставляют своим студентам относительную свободу действий и держат их на длинном поводке, Тафт с самого начала не убирал руку со спины Пола.
— Ну так что, Том? — спрашивает, заполняя тишину, Джил. — Выбор сделан?
Я перевожу взгляд на столик. Речь идет о двух лежащих на нем письмах, которые то и дело отвлекают меня от учебника. В первом, из Чикагского университета, мне предлагается докторская программа по английскому. Книги у меня в крови, как медицина у Чарли, и получить докторскую степень в Чикаго было бы совсем неплохо. Я мнусь с ответом отчасти из-за того, что мои оценки в Принстоне не столь уж хороши, но главным образом потому, что до сих пор не решил, чему хочу посвятить себя, а хорошая докторская программа чувствует нерешительность так же, как собака чует страх.
— Бери деньги, — советует Джил, не отрываясь от Одри Хепберн.
Джил — сын банкира из Манхэттена. Принстон для него не самоцель, не пункт назначения, а окно с хорошим видом, остановка по пути на Уолл-стрит. В этом отношении он просто карикатура на себя, но Джилу все же удается улыбаться, когда мы начинаем доставать его шуточками по этому поводу. Он и по дороге в банк будет улыбаться — даже Чарли, который, несомненно, станет весьма прилично зарабатывать на больных, никогда не увидит на своем счету столько нулей.
