Дмитрий Вересов - Отражение Ворона
Гейл отключился, но тут же пульт вновь запищал, и из динамика послышался сухой женский голос:
– Мистер Блитс, с вами желает говорить мистер Берч. Хэмфри Ли Берч…
Всесильный директор ФБР приглашал самого богатого человека планеты провести уик-энд в своей загородной резиденции.
Такие приглашения не отклоняют.
(15)
Одиночество – это неестественное состояние красивой молодой женщины. Душа должна трудиться…Так сказал популярный в Советской России поэт? Но и тело тогда вдвойне должно трудиться, особенно, если это красивое и молодое тело.
Об этом подумала Татьяна, ложась в свою одинокую постель в холодном и огромном Морвен-хаус.
Оглядывая себя в зеркале, она с беспощадной самокритичностью готова была найти хоть бы один изъян в своем прекрасном теле, достойном кистей Серебряковой и Ренуара, Коро и Семирадского… Но не нашла. Не обнаружила.
«Господи, такая женщина пропадает», – сама себе прошептала Татьяна, плюхаясь спиной в гостеприимную перину.
А ночью к ней пришла бабка.
– Слушай, Танька, – сказала старая колдунья, нестрашная лишь оттого, что родня, – слушай Танька, это ведь не тебе одной отсрочка-то дана, ты понимаешь?
И Татьяна все понимала. Только сказать ничего не могла в ответ. Как собака, которая все понимает, но ничего сказать не может. Да, впрочем, эта ее временная неспособность говорить роли здесь не играла. Здесь гораздо важнее была функция слуха.
– Ты, Танька, подумай, ты девка умная, ты должна остановиться и подумать, а тебе некогда, времени у тебя на то, чтобы подумать, не хватает, – говорила родственница, – а тебе бы самой подумать, да и поняла бы все, разгадала бы загадку…
– А в чем загадка? – хотела спросить Татьяна, но у нее из уст вырывалось только нечленораздельное мычание…
– Ты, Танька, во-первых, должна понять, что отсрочка не одной тебе дана, но и врагам твоим тоже… Тут кто кого опередит… Кто быстрее думает, тот и прибежит первым. А кто опоздал, тому – крышка, и лучше не думать, что тому там будет.
Бабка сделала акцент на слове «там» и остановилась, с трудом переводя дыхание, как если бы без лифта да с тяжелыми авоськами поднялась сразу на пятый этаж «сталинки»…
– Ты, Танька, подумай, покумекай, прикинь что имеешь – к носу своему, кто тебе здесь друг, а кто тебе враг… А то ведь лучший друг – лучшим врагом твоим окажется, и наоборот. А в беготне вашей, не на жизнь, а на смерть беготне, все на последней минутке, все на последней секундочке решаться будет. И если в последний миг друг твой тебя предаст, к кому жаловаться побежишь?
Татьяна мычала, пытаясь спросить: «Кто?»
Но губы ее не размыкались, а язык во рту набух и не ворочался.
– Подумай, Танька, – сказала бабка и была такова.
Запахнулась, как это манерно делают испанские танцовщицы, запахнулась шалью, и растворилась в воздухе.
– М-м-м-м!!! – мычала Татьяна и, наконец, проснулась….
– Молли! – позвала она горничную.
Та явилась, вся заспанная, явилась, не скрывая того, что госпожа прервала ее сладкий сон.
– Таблетку и стакан воды, но не холодной, – приказала Татьяна, садясь в постели, стараясь прямо держать при этом спину, как если бы на нее глядела не заспанная горничная, а сотни мужских, распаленных вожделением глаз.
Часы в малой гостиной женской половины Морвен-хауса пробили полчетвертого.
«Спать уже не буду, – подумала Татьяна, – промучаюсь только, лучше проветриться. Продуть мозги атлантическим ветерком!»
Она резко поднялась и, не отпуская Молли на ее теплый диван с теплым пледом, что уже остывали в комнатке для прислуги, приказала собрать одежду для выхода.
Демократическую одежду для выхода инкогнито.
Понятливая Молли – за что ее и держали в Морвен-Хаусе – принесла черные джинсы, спортивную куртку, кроссовки и самую демократическую бейсболку с надписью «Роллинг Стоунз» по-над высунутым ярко-красным языком.
– И еще, разбудите Уоррена, Молли, пусть выкатит машину, что попроще…
Ничего «проще» «Бентли» золотистого цвета под «металлик» Уоррен спросонья выдумать не смог.
Ехали по совершенно пустынному Лондону.
Предрассветные часы. И светофоры мигают одним только желтым цветом…
Последние мусорщики еще копошатся возле своих монструозных мусоровозов. Город пока чист. Но завтра, вернее, уже сегодня, уже к полудню, нового мусора будет снова вдоволь.
Маленькие грузовички с яркими логотипами своих фирм и магазинов по бортам начинают утреннюю развозку. Свежий хлеб. Свежее пиво…
Татьяна попросила Уоррена довести ее до моста Ватерлоо по левому берегу.
Вышла и пошла по набережной Виктории вверх по течению, в сторону Вестминстера. Уоррен медленно ехал позади, держа почтительную дистанцию, чтобы не мешать госпоже…
Вот уже и первые бегуны трусцой стали появляться. Кто они?
Вот, наверное, юный аспирант – физик, или программист из Индии. Получит свою степень магистра, а в родной Кашмир возвращаться не станет. Будет приумножать здешнюю цивилизацию, а на хрена ему Кашмир?
Все они сюда… Все они сюда лезут. А Москва-то не резиновая!
И тут Татьяна поняла, что слегка запуталась…
Какая еще Москва? Это же Лондон, черт его дери! Совсем одурела старушка!
Свежий ветерок дул из Доклэндс. Дул в спину. Но порою, подчиняясь какому-то турбулентному завихрению, упруго ударял в лицо. И это бодрило. Приятно бодрило.
Именно этого отрезвляющего дуновения и желала Татьяна.
Остановилась напротив старого здания страховой компании Ллойда, что на том берегу. Полюбовалась.
Красив Ленинград, но такого вида на Неве нет! Темза здесь как раз по ширине Невы в самом ее широком месте – напротив Летнего сада и дома Политкаторжан.
Но здесь, в Лондоне, и мосты потеснее друг к дружке, да и дома викторианские, так волнующе характерно «нерусские», что душе одновременно и чуждо, но и хорошо!
Кто мой друг? И кто мой враг? И кто предаст на последнем метре гонки?
Вот вопросов бабка понаставила. А ответов-то и не дала, вредная старушенция!
Растревожила и без того непокойную душу и растворилась в предрассветном тумане. «Vanished in the haze», – как сказал бы мрачный битломан Уоррен.
Да и где это он, кстати?
Татьяна огляделась и поняла, что здесь набережная Виктории перешла в свою пешеходную зону, и Уоррену пришлось поехать по Стрэнду и далее по Уайт-холл до точки их рандеву возле Вестминстера.
Оставшись одна, Татьяна почувствовала вдруг свою незащищенность.
Все-таки она женщина. Хоть и ниндзя. Хоть и киллерша с невыжигаемым клеймом проклятой кармы, но… Но женщина.
А вот возьму да и прыгну, да и брошусь теперь головою в Темзу-матушку…
Э-э-э, нет! Это Волга – она нам матушка. А Темза – она даже и не холодная кузина. Она даже и не мачеха… Она чужая худая холодная баба, что и говорит-то не по-русски. И негоже русской девушке в Темзу головой. И как глупо плыть потом в районе Доклэндс – раздутой и синей-синей, и чтобы потом «бобби» с катера тебя багром за бок! Бр-р-р!!! Как у символистов там было? Дайте мне женщину синюю-синюю, я проведу по ней черную линию…
Все! Надышалась!
Пора идти искать Уоррена с нашим золотистым «бентли»! А все-таки он не дурак, этот мой шофер, правильно машину подобрал! Золотой цвет на восходе солнца… Это символично!
Но кто мой враг, прячущийся под личиной друга? О ком предупреждала бабуля? Она сказала – думай, Танька… Думай, и додумаешься. Вот и думаю.
Как домработница Клава говорила? «Думай, голова, картуз куплю!» А у меня – бейсболка с Роллинг Стоунз.
Да такая золотая голова, если она придумает, достойна короны из коллекции, которую королевская семья после пожара в Виндзоре выставляет теперь в Тауэре, выставляет, дабы заработать на туристах денег, на ремонт…
Думай! Думай, голова!
В результате утренней прогулки Татьяна поняла одно! Старый друг – лучше новых двух. И еще… Одна – в поле не воин.
Только Нилу может она до конца довериться. Только Нил надежен и вне всяких подозрений.
Чтобы сбить все замыслы врага, необходимо в последний момент поменять все ранее принятые и заявленные планы.
Это военное правило, перешедшее от Александра и Цезаря к Клаузевицу, сгодилось теперь и для Тани.
До заседания Капитула оставалось два месяца.
А сколько до дня «Ч»?
Поживем – увидим.
Глава вторая
All That Jazz
(сентябрь-октябрь, 1996)
(1)
Как Татьяна ждала этого момента: последний дубль. Самый последний – окончательная точка. «Всем спасибо, съемка закончена!» Назавтра – прощальная вечеринка, а послезавтра, первым рейсом – в Сан-Франциско, к своим милым мальчикам. Как она по ним соскучилась! Как они скучают по ней!
– Мама, а ты скоро приедешь?
– Скоро, мой птенчик. Что тебе привезти?
– Не знаю, мама. Ничего, ты, главное, сама приезжай.
После этих телефонных разговоров в горле застревал какой-то ком. И она, положив трубку, шла к бару. А теми вечерами, когда, несмотря на усталость, на нее вдруг накатывала бессонница, она, лежа в постели, вспоминала, как они скакали по ее лос-анджелесской квартире в новеньких ковбойских шляпах, как светились радостью их глаза.
