Андрис Колбергс - Ничего не случилось…
«Что тебе ясно?»
«Что ты купила творог И сметану.»
«За квартиру не уплачено. В пятницу будет аванс, но мне хотелось бы отложить на туфли.»
«В эти дела не вмешивайся, платить за квартиру — моя забота! — Алексис рассердился. — Скажи лучше, какой у тебя размер, может, в поездках мне что-то попадется.»
«Сорок четвертый, третий рост.»
«Обуви?»
Оба рассмеялись, и им стало легко. Все-таки их двое, а значит, они не одиноки.
Ималда залила ромашку кипятком, оставила, чтобы чай настоялся.
Намазала хлеб маслом. Съела.
Проглотила по две таблетки одного, второго и третьего лекарства.
«Выходим на финишную прямую, — говорил доктор Оситис. — Начнем сокращать количество медикаментов. Как ты устроилась?»
«Нормально.»
«Когда говорят — нормально, значит, дела идут, по крайней мере, неплохо. Я искренне рад за тебя!»
Она выглянула в окно. Погода была хорошая, но выходить не хотелось. Немного взгрустнулось, что у нее нет ни подружки, ни друга.
Ималда сняла с антресолей бабушкину ручную швейную машинку, достала материну юбку шоколадного цвета — два дня назад ее выстирала, — налила в стакан немного остывший чай, выпила и, усевшись перед окном, принялась пороть юбку. Мать не умела шить, она только выбирала фасоны по журналам мод. Хорошо, что бабушка обучила Ималду, совсем еще малышку, вставлять челнок в машинку, вдевать нитку в иголку и строчить. Теперь ей это очень пригодилось.
Ималда не любила бывать на людях, а если и оказывалась в самом центре их скопища, то лишь из-за общественных обязанностей, которые на нее взваливали.
Гораздо больше ей нравилось быть одной. Частенько сразу же после уроков, несмотря на свой тяжелый портфель, она ехала в зоопарк и подолгу простаивала возле клеток с кроликами — там обычно не было посетителей, или в этнографический музей под открытым небом, где прогуливалась по берегу озера, либо по ухоженным дворам музейных хуторов, иногда забиралась в темный угол черной избы и слушала, как звенит промозглая тишина. До тех пор, пока кто-нибудь не забредал туда же и не нарушал ее покой — тогда приходилось уходить. О своих поездках Ималда никому не рассказывала — понимала, что они не отвечают общепринятым нормам, по которым для детей предусмотрены только кружки, отряды, классы и прочий содом. Она даже пыталась изжить этот свой недостаток, клялась сама себе, что никогда больше не поедет, но проходила неделя или месяц и какая-то неукротимая сила опять тянула ее туда, причем не останавливало даже то, что она может опоздать в балетную студию. А если обстоятельства складывались так, что поехать все же не могла, то на душе у нее становилось тяжко и мрачно, городской шум и суета угнетали ее.
Их было четверо или пятеро девочек, державшихся вместе, потому что из школы домой возвращались одной дорогой. Всем им было по тринадцать лет, девочки еще не поклялись друг другу в дружбе «до гробовой доски», объединяло их всего лишь географическое положение места жительства и косвенно они сознавали это, несмотря на то, что ходили друг другу на дни рождения, вместе покупали подарки, вместе ездили на каток, обменивались книгами, а иногда, собравшись у Ималды, вместе смотрели по телевизору передачи «В мире животных» или «Клуб кинопутешественников»: у мелнавского «Сони» все было особенное — и размеры экрана и чистые цветовые тона.
Две подружки откололись сразу после ареста отца. У обеих отцы тоже были ответственные работники, а те считали своим священным долгом отмежеваться от этого Мелнавса. Бесчестья и так достаточно: их дочкам приходится учиться в той же школе, где учится отродье этого Мелнавса. И если бы до ближайшей школы не нужно было ехать несколько остановок на троллейбусе, они своих дочек перевели бы. Теперь же пришлось ограничиться строжайшим наказом: «И чтобы ни слова с ней! Если Ималда о чем-нибудь спросит или скажет, ничего не отвечай, повернись в другую сторону и шагай прочь!»
Девочки и не противились родительскому наказу, ведь с Ималдой их не связывала искренняя и сердечная дружба. Ималда вскоре поняла, что ее чураются и, оскорбленная, тоже от них отвернулась.
Поведением начальниковых дочек возмутились две другие подружки: «Разве так можно? Это нечестно! Ималда не виновата в том, что с ее отцом случилось такое!»
Это было проявлением чистого, детского чувства справедливости, о которое разбиваются изощренные аргументы взрослых. Так же рассуждало большинство учеников класса, вот почему все очень удивились, когда уже через полгода Ималда лишилась всяких школьных должностей, да и общественных нагрузок у нее больше не стало. Оказывается, класс сам за это проголосовал. Никто не заметил, что голосованием, как всегда, и на сей раз умело управляла классная руководительница. Только раньше кандидатура Ималды ей казалась весьма желательной, теперь же положение резко изменилось и для Ималды не нашлось места даже среди тех, кто к новогоднему карнавалу украшал зал.
Когда девушка первый раз вернулась из психиатрической больницы, Алексис на всякий случай забрал ее документы из старой школы и подал в другую, но это почти не изменило положения: здесь неподалеку жил кое-кто из бывших однокашников, а наиболее бесстыжие из них показывали на Ималду пальцем: «Смотри, сдвинутая идет! А ну поберегись, как бы эта идиотка не укусила — придется ходить на уколы против бешенства!» Те, кто был посовестливее — в том числе не сразу отколовшиеся подружки, — завидев Ималду издали, переходили на другую сторону улицы, а если избежать встречи все же не удавалось, ссылались на недосуг. Им было уже по шестнадцать, фигура и одежда становились дамскими, девушки посещали дискотеки и боялись кому-нибудь проговориться, что раньше дружили с умалишенной. Не дай бог кто-нибудь увидит вместе с ней — позор! Родители дочек да и сами они были убеждены, что психические заболевания неизлечимы. И чувствовали себя пророчицами, когда узнали, что бывшая одноклассница снова попала в больницу.
Однажды, по объявлениям подыскивая себе работу, Ималда зашла в магазин купить молока и там увидела в очереди одну из своих прежних подружек с каким-то парнем. На сей раз подружка Ималду действительно не заметила — слишком увлеклась разговором со своим кавалером. С трепещущим сердцем Ималда ждала, когда та наконец поднимет глаза и посмотрит вокруг. Ималда не могла решить, то ли самой первой поздороваться, то ли ждать, когда подруга поздоровается с ней. Но вдруг представила себе, как после этого свой оживленный разговор с парнем подружка непременно приукрасит замечанием: «Видишь ту девицу? Да не смотри так пристально! Она уже два раза была в дурдоме. Мы учились в одном классе и были немного знакомы».
Ималда повернулась и решительно вышла на улицу, не думая о том, в какую сторону идет.
Через день опять встретила подружку. Переходя улицу, Ималда остановилась, чтобы пропустить троллейбус, осторожно выезжавший из поперечной улицы — там в местах стыка проводов обычно соскакивает штанга. Подружка ехала в троллейбусе, на голове у нее была студенческая кепочка, и стояла она среди точно таких же кепочек. Правда, Ималде, может, только показалось, что все кепочки как по команде вдруг повернулись и уставились на нее.
Потом Ималда увидела в толпе пешеходов парня, знакомого по балетной студии, и поспешила скрыться в ближайшем парадном.
Почти всякий раз, когда выходила из дому, она замечала кого-нибудь из прежних знакомых. А теперь стала приглядываться к лицам прохожих, чтобы вовремя избежать встречи. И все же нос к носу сталкивалась то с бывшими коллегами отца, то с парнями из параллельного класса, то с приятельницей матери — та проводила девушку жалостливым взглядом, каким провожают бездомных и больных собак, изнуренно таскающихся из двора во двор и давно отчаявшихся найти свой дом и хозяина. Большинство прежних знакомых Ималду наверняка просто не узнавало: два года — срок немалый в жизни подростка, но она расценивала это как нежелание узнавать. И если день проходил без подобных встреч на улице, то взгляд соседки через «глазок» из квартиры напротив всегда жег спину под аккомпанемент щелчков засова — старуха дни и ночи бдительно следила за своей безопасностью.
Когда Ималда приходила домой, от напряжения у нее болела голова, в ушах звенело.
Выпивала лекарство — оно унимало боль, но потом клонило в сон. Ималда стала избегать улицы — она пугала ее, и девушка никуда больше не ходила — только на работу и обратно, остальное время проводила в квартире — так лесные звери укрываются в своих норах…
Пороть юбку ножницами было трудно и Ималда отправилась поискать бритву среди вещей брата. В это время кто-то позвонил в дверь.
Ималда открыла.
На пороге стояла молодая женщина с глубокими темными глазами. У нее было очень бледное, но довольно красивое лицо. Волосы, почти черные, подстрижены под длинного «ежика», узкие бедра, невысокая грудь.
