Андрис Колбергс - Ничего не случилось…
Судя по одежде, лысый за дверями — солидный дядя, такого за нос хватать не годится. Константин приоткрыл дверь и, брызжа слюной, крикнул ему прямо в лицо:
«Вали домой, синюха!»
В тот же момент произошло нечто невиданное и неслыханное. Нарочно или нечаянно, но лысый пнул его ногой.
Схватив лысого за горло, Курдаш втащил его в тамбур и начал молотить, не обращая внимания на его «я такой, я сякой».
«Я не знаю, кто ты есть, но я знаю, что ты будешь котлетой», — орал Константин, и лишь вмешательство гардеробщика, Леопольда и Майгониса заставило его отпустить жертву…
— Я, правда, очень удивлен, — вздохнул Роман Романович Рауса. — Обычно он очень вежливый и выдержанный. Придется отправить в санаторий, пусть подлечит нервы.
— В тюрьму отправлять таких надо! Если доведу дело до суда, он получит… Его посадят — это уж точно!..
Булочки были свежие — крошки сыпались лысому на брюки.
— Я не намерен его оправдывать и, конечно, накажу, однако… Работа у входа в ресторан делает человека нервным и несдержанным. Наш ресторан считается лучшим в Риге, вроде бы по логике здесь и публика должна собираться интеллигентная. Ничего подобного! Здесь бывают люди с большими деньгами. Как это ни парадоксально, но и при социализме с помощью денег можно открыть любые двери. Цены в «Ореанде» настолько высокие, что я, например, при своей зарплате мог бы привести сюда жену хорошо, если раз в два года. Наш ресторан не для тех, кто честно работает! Вы же образованный и опытный человек и знаете, кто позволяет себе сорить деньгами — местные и приезжие торгаши, взяточники, воры и уличные девки, или, как теперь говорят, женщины легкого поведения. Контингент таких в «Ореанде» составляет две трети посетителей — ни для кого это не секрет, но дела до них нет никому. Я не раз обращался в милицию — помогите! — все напрасно. Наши законы слишком гуманны. И вот с такой грубой, чванливой, а порой просто наглой публикой изо дня в день приходится работать бедняге Курдашу! Я ему не завидую!.. Фамилия Курдаш вам ни о чем не говорит? Константин Курдаш…
— Не-ет.
— Вы, правда, намного моложе его, можете и не знать, ведь слава спортсмена сгорает, как метеорит, и даже пепла не остается.
— Я был чемпионом района по стрельбе из лука и неплохо бегал четырехсотметровую дистанцию с препятствиями…
— То было во времена Яниса Ланцерса и Иманта Энкужа, Туминьш появился позднее. Курдаш, правда, их уровня не достиг, хотя казалось, вот-вот догонит — нужен всего лишь маленький рывок. Не знаю, почему, но к нему несправедливо относились судьи: выиграл бой явно Константин Курдаш, а соберут листки — два «за», «против» — три. Хоть плачь!
— Были еще такие Рович и Викторов…
— О, у вас отличная память! Но и они появились чуть позднее… Настало время, когда Курдашу пришлось уйти из спорта. Профессии у него не было. Чтобы побольше зарабатывать, пошел в грузчики, потом жена ушла к другому, ведь быть супружницей закатившейся звезды — не такая уж большая честь.
— Учился бы. Как я, например! Мне было уже тридцать два года, когда закончил институт.
— Конечно, мог бы и какую-нибудь специальность освоить, если бы захотел — для этого и семилетки хватило бы. Но у него, видно, предприимчивости маловато. А может, сказались полученные травмы, ведь они вредны для здоровья: у него часто болит голова.
— Зато теперь у входа гребет денежки! Пусть не плачет! Один сунет рубль, другой сунет рубль… Сколько так за вечер набирается!
— Думаю, немного, хотя наверняка есть такие, кто дает. Только какие там рубли — копейки! Я не знаю, как его наказать, но если вы настаиваете, конечно… Может, попросим еще кофейку?
— Спасибо, спасибо… Довольно!
— Он глубоко и искренне сожалеет о случившемся — это я понял по тому, как он ведет себя…
— Дай-то бог!
— Правда, правда!
— Но вы все же как-нибудь накажите его, такое на самотек пускать нельзя!
— Конечно! Обязательно накажу. Может, пригласить его, чтобы еще раз перед вами извинился?
— Нет, нет… Занимайтесь этим сами! Так нельзя обращаться с посетителями. Как сумасшедший…
А Ималда, когда у нее позже выдалась свободная минутка, сбежала вниз и стала опять наблюдать за Константином Курдашем. Он, прогуливаясь туда-сюда по вестибюлю, пренебрежительно посматривал на жаждущих попасть в «Ореанду». Сначала ей казалось, что Курдаша она, без всяких сомнений, видела раньше, но через некоторое время готова была утверждать обратное.
— Ты что на меня пялишься? Я тебе что?.. Обезьяна что ли? — закричал вдруг Курдаш.
— Нет, я… — вздрогнула Ималда.
— Леопольд велел что-нибудь?
— Нет, я просто так…
— Что просто так? У директора ты на меня таращилась, теперь снова… Чего тебе от меня надо?
— Извините… — покраснев от смущения, пробормотала Ималда и убежала. И зачем только она оглянулась? Когда подошла уже к фойе, Курдаш все смотрел на нее снизу вверх.
В вестибюле было жарко. Константин снял фуражку и большим носовым платком вытирал пот с наметившейся лысины на макушке. Потом расстегнул верхнюю пуговку воротника и вытер пот с шеи, с лица.
Он всегда следил за своей внешностью — всегда был гладко выбрит и напомажен, всегда в тщательно отглаженных брюках и до блеска начищенных туфлях.
Алексис поднялся очень рано, на улице была еще непроглядная темень.
Ималда слышала, как он моется — в ванной лилась вода.
Брат сказал, что летит в командировку в Калининград, билет на самолет уже в кармане.
Он собирался тихо — на цыпочках, чтобы не разбудить сестру, прошел через комнату со своей дорожной сумкой. Ималде было приятно его внимание и, не желая огорчать брата, она притворилась крепко спящей.
Притворилась и заснула в самом деле.
Около десяти часов, когда солнце поднялось уже довольно высоко, в коридоре зазвонил телефон, и Ималда в ночной рубашке, босиком побежала, чтобы успеть снять трубку. Звонили, видно, из автомата, но из-за какой-то ошибки или поломки что-то не срабатывало, хотя никаких гудков не последовало. Ималда попросила нажать кнопку — также ни звука.
Она положила трубку на рычаг, немного подождала, но больше не звонили. Наверно, поблизости не было другого автомата.
Пора бы одеваться, да что-то неохота.
Чайник был еще теплым, но Ималда зажгла газ, вскипятила воду.
Засыпала в заварочный чайник щепотку ромашки и ложку сахара.
В последнюю неделю Алексис разъезжал по командировкам — то ездил в Таллин, то летал в Ленинград, то в Вентспилс и даже в Одессу.
«Работы полно, а денег нет», — сказал он о себе.
«Ты не одолжишь мне червонец?» — спросил вчера утром.
«У меня нет, все истратила.»
«А что купила? Показывай! Вместе порадуемся!»
«Две пары чулок. Мама тоже всегда покупала по две пары: если на одном чулке сбежит петля — другой можно использовать как запасной ко второй паре.»
«Ишь ты, в нашей семейке, оказывается, были и такие, кто экономил не только на работе, но и дома. — Алексис зло рассмеялся. — Жаль, что я раньше этого не замечал! — Увидев, что сестра нахмурилась, он переменил тон. — Это все твои покупки?»
«Еще купила творога и сметаны… Все… Осталось рубля два-три.»
«Ага! Мне все ясно!»
«Что тебе ясно?»
«Что ты купила творог И сметану.»
«За квартиру не уплачено. В пятницу будет аванс, но мне хотелось бы отложить на туфли.»
«В эти дела не вмешивайся, платить за квартиру — моя забота! — Алексис рассердился. — Скажи лучше, какой у тебя размер, может, в поездках мне что-то попадется.»
«Сорок четвертый, третий рост.»
«Обуви?»
Оба рассмеялись, и им стало легко. Все-таки их двое, а значит, они не одиноки.
Ималда залила ромашку кипятком, оставила, чтобы чай настоялся.
Намазала хлеб маслом. Съела.
Проглотила по две таблетки одного, второго и третьего лекарства.
«Выходим на финишную прямую, — говорил доктор Оситис. — Начнем сокращать количество медикаментов. Как ты устроилась?»
«Нормально.»
«Когда говорят — нормально, значит, дела идут, по крайней мере, неплохо. Я искренне рад за тебя!»
Она выглянула в окно. Погода была хорошая, но выходить не хотелось. Немного взгрустнулось, что у нее нет ни подружки, ни друга.
Ималда сняла с антресолей бабушкину ручную швейную машинку, достала материну юбку шоколадного цвета — два дня назад ее выстирала, — налила в стакан немного остывший чай, выпила и, усевшись перед окном, принялась пороть юбку. Мать не умела шить, она только выбирала фасоны по журналам мод. Хорошо, что бабушка обучила Ималду, совсем еще малышку, вставлять челнок в машинку, вдевать нитку в иголку и строчить. Теперь ей это очень пригодилось.
Ималда не любила бывать на людях, а если и оказывалась в самом центре их скопища, то лишь из-за общественных обязанностей, которые на нее взваливали.
