Михаил Иманов - Чистая сила
— Скрывайтесь, я прикрою, — горячо прошептал он, придерживая рукой шляпу.
Я оглянулся, но не увидел Марты. Ее не было. Я быстро пошел по дорожке, потом побежал. Через минуту я остановился и оглянулся — ее не было нигде. В висках у меня часто стучало, а рубашка липла к спине. Я шагнул к забору и прислонился лбом к холодным камням. Минут через пять я услышал шаги и обернулся. Это были Иван Егорович с женой: он шагал впереди, она чуть сзади, держась за его руку; она, не переставая, говорила: «Что ж это, Ваня? Что ж это? Нельзя же так, Ваня…» Он не отвечал.
Они прошли, а я опустился на траву. Не знаю, сколько прошло времени — может быть, около получаса. Мне сделалось холодно. Я уже хотел встать, но опять услышал шаги. Шли со стороны беседки. Я вгляделся.
Мирик и Леночка медленно шли по дорожке. Он осторожно обнимал ее за плечи, а она плакала.
3
Не помню, как я заснул в эту ночь, но хорошо помню, что пробудился очень рано. Долго лежал, глядя в чуть поредевшую темноту у потолка, не шевелился, думал. Вчерашний день сгустился в одном чувстве — стыд, тяжелый и темный, казалось, никакой рассвет его не возьмет. Господи! — взять и уехать. Пусть думают, что хотят — а хоть бы и вообще ничего не думали: оставайтесь со своими теориями, с тайнами своими, с этой вашей «силой», все равно — чистой, нечистой.
Но это только мысли так скакали: взять встать, уехать. А сам я не шевелился, только заговаривал себя, а вернее — замысливал. И знал, что не уеду. И отгонял это — что знал. Но знание стояло неколебимо, существовало уже как бы помимо меня, и толчки мои для него были нечувствительны.
Я так долго изнурял себя перетасовкой вчерашнего, прошлого, и того, что может быть, что утомился вконец. А когда утомился — тогда вошла она, Марта.
Бывают такие мгновения в жизни, когда… тыкал, тыкал пальцем в небо и вдруг — попал в точку. Палец зашиб, но уж точку наверное почувствовал. Такие случаются мгновенья, когда ничего еще как будто не произошло, и неизвестно, что в будущем происходить может, и нет еще ответа на вопрос, да и сам вопрос еще только мерещится, но уже знаешь — есть. И никакими выкладками даже и искушенного разума ничего не поправишь, и никакие доводы рассудка никуда не уведут, и чувства — даже и они — как их ни изламывай, все равно к этой точке неотрывно прикреплены.
«Что? почему это, а не другое? где связь? где причина? а был ли повод?» — все эти вопросы остаются праздными, а сам знак вопросительный из тяжкого согбения своего выправляется, вытягивается в струну. И это уже не бунт, это уже переворот — очевидный и необратимый.
Я больно ушибся об эту точку и распрямился. Я увидел профиль Марты — там, вчера, в беседке — не слышал слов, но губы ее шевелились… Но нечего долго объяснять — все будет повторением… Мне необходимо было отыскать ее.
Я оделся и вышел. Шел я быстро и осторожно. Не хотелось встречи не только со «вчерашними», но и с кем-либо: стыд еще жил. К столовой я подошел не по дорожке, а стороной, встал за деревом, чуть наискосок от входа, метрах в тридцати. Никто не мог пройти незамеченным — я ждал. Никто незамеченным и не прошел: сначала появились Иван Егорович с женой (они шли, как и вчера, он быстро, а она едва поспевала, держась за его руку; мне показалось, что я слышу ее вчерашние причитания: «Что же это? Как же это так?»), скоро прошли и «черный» с супругой, а спустя еще минут десять — Мирик и Леночка. Но те были не одни, возле них шел Ванокин. Это было уже, во всяком случае, — «теплее». Ванокин что-то горячо говорил, энергично помогая себе руками, то со стороны Мирика, то со стороны Леночки к ним пристраиваясь. Но они, я это видел, не отвечали: Мирик держал Леночку под руку и смотрел прямо перед собой, Леночка — под ноги. Так они втроем и вошли. Через полчаса они вышли все в том же составе. Ванокин говорил, но они не слушали. Так и скрылись из виду. Я подождал еще. Когда из дверей столовой вышла полная женщина в белом халате, прижимая к груди большую кастрюлю с жирной надписью синей краской — я понял, что здесь больше ждать нечего.
Теперь я пожалел, что не проследил за Ванокиным. Но что оставалось делать?! И я пошел в регистратуру. Молоденькая девушка из окошка два раза переспросила фамилию и, поводив пальцем по страницам толстой, с загибавшимися краями книги, сообщила, что Марта Эдуардовна Романевская в списках не числится. Кивнув на ее любопытствующий взгляд, я вышел. «Куда теперь?» — сказал я вслух и, подумав, что теперь некуда, направился к себе. Но проходя мимо двери Алексея Михайловича, я понял, что мне ее не минуть.
Застал я его сидевшим во-восточному на кровати. Перед ним лежало несколько мелким почерком исписанных листков; один из них он держал в руках.
— А-а, ты? — проговорил он щурясь и снял очки (я впервые видел его в очках; они очень меняли его лицо).
Я прошел к столу.
— Ну, что скажешь? — сказал он не вставая, но отложив листок и прислонившись к стене.
— Где Марта? — вдруг выпалил я.
— Я не знаю, где Марта, — отвечал он, совсем не удивившись вопросу.
— А кто может знать?
— Кто может? — он пожал плечами. — Ну, друг ее может, хотя… Ты, кажется, вчера его ударил?
— Я толкнул.
— Понятно. Мне Думчев сообщил. Кстати, вот он, наверняка и знает. Он, полагаю, обо всем таком знает.
— А где он? Он у себя? — я поднялся.
Осторожно, чтобы не задеть листки, поднялся и Алексей Михайлович; неловко ступил на пол, лицо его поморщилось.
— Вконец отсидел: как это они там умудряются?! — он покачал головой. — Ты садись, Думчев сюда сам придет. Он, знаешь, даже шахматы теперь забросил — так следствием завлекся, — он тронул мое плечо. — Ты садись, садись, найдется твоя Марта, куда ей деться.
— Но вчера, — я опустил глаза и крепко взялся пальцами за край стола, — она сама сначала… а потом вдруг исчезла. Я узнавал — она здесь не проживает.
Я посмотрел на Алексея Михайловича: он медленно водил рукой по подбородку, смотрел на меня, но глаза его были далеки.
— Да, — проговорил он, — не проживает…
Не лучший способ успокоить ближнего, рассказывать ему о собственных неприятностях.
Не знаю, думал ли об этом Алексей Михайлович?! Скорее, что не думал. Я вообще не знаю, почему он это стал рассказывать. И мне. Может быть, я хорошо умел слушать? Может быть. Но после того как старик с первого взгляда почти так со мной… — что было удивляться! Положим, Алексей Михайлович не Никонов, но — не с Думчевым же ему было об этом говорить!
Он с усилием вздохнул, перевел ладонь с подбородка на лоб, закрыл глаза — но через мгновенье поднял голову.
— Знаешь, Саша, — он протянул руку и, не поворачивая головы, взял ближний из листков, протянул мне, — ты прочти вот это.
Я взял листок и вопросительно на него посмотрел.
— Ты читай, читай, — повторил он тихим голосом.
Листок оказался двойным — из ученической тетради в клетку, почерк ровный, но очень мелкий, фиолетовые чернила блеклого уже оттенка. Я еще раз взглянул на Алексея Михайловича и положил листок перед собой:
«Алеша! Я уже давно перестала надеяться на ответ, наверное, скоро перестану и писать. Но сейчас еще не могу. Я хочу, чтобы ты понимал, что никакого прямого смысла в моих надоеданиях тебе нет, а одна только слабость. Прости мне эту слабость, это у меня единственное, что еще осталось от тебя. Ты, наверное, злишься на меня или даже проклинаешь, но я чувствую, что и ты все равно не можешь ничего забыть. Я глупая, я это понимаю, и мои письма не имеют никакого смысла, потому что ты все равно не вернешься. Но почему ты мне не запретишь писать? Если бы ты запретил, я бы больше не писала. Но ты не запрещаешь. Ну что тебе стоит, Алеша, написать мне несколько всего слов, и я больше писать не буду. Никогда не буду. Я сначала хотела к тебе приехать. Но ты не бойся, я не приеду. Это невозможно. Одно дело, если ты в письме напишешь, а другое, если я увижу все сама. Нет, я не умру и топиться не побегу, но только я не смогу уехать оттуда. Веришь, я бы не смогла уехать, я бы осталась там жить. Наверно, ты бы сам тогда уехал. А я не хочу совсем уж испортить тебе жизнь, хватит и этих моих писем. Видишь, я ничего не хочу от тебя и не прошу тебя ни о чем. Я просто потеряла гордость, но мне это все равно. Хоть бы и совсем себя потеряла, это никакого значения не имеет. Я думала, что лучше, если бы я совсем не жила, я об этом много думала. Но я боюсь умереть. Как представлю, что я лежу под землей, мне делается страшно. Тогда, когда еще шла война, мне тоже было страшно, но я никогда не представляла себе, что я могу лежать под землей. Я думала, что мне будет больно, что будет много крови и всего, чего я навидалась за это время в госпитале. И я этого боялась. Но та боязнь была глупая. Эта тоже глупая, но эта настоящая. Ты не думай, Алеша, что я тебя хочу разжалобить. Совсем нет. И я знаю, тебе все равно меня жалко. Только это другая жалость, от раздражения. Ты меня можешь спросить, зачем же я пишу, если знаю, что это тебя раздражает? Конечно, я знаю. Но ты не думай, я не нарочно. Просто я не знаю, что мне остается еще делать. Ты скажешь, что забыть. Я бы хотела, но разве получится. Я пробовала, но ничего не получается. Я никогда не думала, что смогу так тебя любить. Мы ведь с тобой мало были вместе. Сколько людей так вместе живут, особенно когда война, а потом расходятся. Я много таких случаев видела сама, и мне казалось, что это другое, что со всеми так происходит, а со мной не может произойти. И еще я думала, что все это быстро проходит и люди начинают жить другой жизнью. Но теперь я понимаю, что все трудно, что и им было, наверное, очень трудно, только я об этом ничего не знала и не хотела знать, а никто мне не объяснил. И если бы и объяснил, то разве бы я поверила? Я знаю, что если бы ты захотел мне ответить, то ты бы все объяснил, и я бы поняла, что нам не нужно быть вместе. Ты бы это сумел объяснить. Но только я знаю, что и тогда я бы не смогла с собой ничего поделать, а так же бы все чувствовала. Ты не думай, что я плачу. Я раньше много плакала. Теперь я уже не плачу, хотя когда поплачешь, то вроде бы легче. Но теперь я не могу. Я думаю, что это даже хорошо, потому что, может быть, все так постепенно и пройдет, и я не буду так переживать, а стану жить, как все. Я, наверное, все равно не смогу забыть, но зато уже не буду тебе писать. Хорошо, если бы это произошло быстрее. Но пока еще не происходит, и я вот пишу. Но если ты, Алеша, напишешь мне хоть несколько строчек, чтобы я не писала, то ты мне верь, я не буду писать. Я смогу себя пересилить. Я тебе уже писала, что Николай меня разыскал. Он и еще приезжал, уже в третий раз. Он очень изменился. Он скоро демобилизуется и уезжает жить в Краснодарский край, к самому морю, там у него брат, кажется, двоюродный, врач, и человек там видный, он поможет устроиться. Николай и меня звал с ним ехать, но я не поеду. Хотя мне его жалко, и я, ты знаешь, очень виновата перед ним. Я не смогла сказать ему, чтобы он больше не приезжал, но мне трудно с ним видеться. Ты не думай, Алеша, что я тебе это для чего-нибудь сообщаю. Но ведь он был твой друг, хотя это потом все так вышло. Наверное, я во всем виновата, или потому, что тогда была война, но только мне его жалко, а он не виноват совсем. Видишь как — он совсем не виноват, а мучается больше всех. Ты не думай, я не о тебе говорю. Но когда он приезжает, мне тяжело с ним, потому что я ничем его утешить не могу. Ты ведь тоже меня утешить ничем не можешь, значит, ты должен понять. Но ты не думай, я не прошу, а просто пишу, как чувствую. Вот и листок уже кончается, а то бы я писала еще. Я раньше совсем не любила писать, а теперь могу много. Еще раз прости меня, что надоедаю тебе. Если жизнь твоя изменится и тебе нельзя будет получать письма от меня, то ты мне только всего несколько строчек напиши, и я перестану. Варя».
