Илья Штемлер - Признание
Олсуфьев задумался.
— А потом… Что моя месть в сравнении с теми муками, которые терзают его все эти годы! Ведь он не преступник. Он слабовольный человек, сознание которого затмил голод. И единственно, кто мог ему помочь, — это я. Великодушие — это удивительная радость, отпущенная человеку, Глеб. Великодушие во сто крат сильнее мести. Вот я и хотел признаться ему, что, дескать, жив я, не умер тогда. Нельзя же так мучить человека за то, в чем, по существу, он не виноват. Ибо содеянное им было помимо воли его, я убежден… Конечно, были и другие люди — Алеша Аржанов, например… Но что делать, он был таким… Это сложный вопрос, Глеб. Но уверен в одном: крест свой ему нести всю жизнь… если, как вы заметили, он не подонок и не циник.
Глеб взглянул на круглое доброе лицо Олсуфьева. Бывают же такие лица с мягкой складкой у пухлого рта…
Олсуфьев был совершенно трезв. И печален.
— Надо мне его разыскать, надо, — ответил Олсуфьев на взгляд Глеба. — Имени его, как на грех, не помню. И в доме нашем никого из старых жильцов не осталось… Надо его найти. Ведь находят, я знаю. Через газету или еще как-то… Ладно! Ну его к бесу, кинотеатр. Отправимся лучше в гостиницу.
Казалось, здания пытаются зарыться в темный ночной туман, и лишь огни окон и фонарей удерживают их, точно кнопками, не дают спрятаться…
Весь долгий путь до гостиницы они молчали.
У самого подъезда Олсуфьев задержался.
— А может, я не прав, а? Может, и верно говорят: око за око? Почему я должен мучиться за него? Мало мне своего пережитого? Как вы думаете, Глеб? Может, не искать его, черт с ним. Пусть тащит свой крест, раз ему так суждено!
Глеб молчал.
Олсуфьев тяжко вздохнул и пробормотал:
— Вот несчастье-то свалилось так несчастье.
* * *Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по ст. 211, часть 2, УК РСФСР и ст. 127, часть 2, УК РСФСР.
«…Я часто ловил себя на том, что мысли мои занимал Олсуфьев. Непостижимо! И какое мне дело до его жизни, до проблем, которыми он отягощен! Я старался забыть Олсуфьева, но нет более лучшего способа запомнить, чем стараться забыть… К тому же судьба распорядилась так, что паши отношения с Олсуфьевым продолжались. Мое сообщение на конференции вызвало интерес. Японские специалисты — гости конференции — пригласили группу наших товарищей посетить Токийский технологический институт. В группу включили и меня с Олсуфьевым.
Заботы, связанные с оформлением загранкомандировки, как-то отвлекли меня. Я радовался командировке. Читал книги о Японии, интересовался бытом, историей, искусством, научными достижениями в интересующей меня области. Предстоящая поездка поглотила меня целиком. И все, что ожидало меня после этой поездки, представлялось еще более расплывчатым и далеким… Да существовала ли вообще эта Менделеевская улица?!»
После ярко освещенной электрички темнота казалась неестественной и шершавой. Даже когда глаза привыкли, Глеб с трудом мог угадать контуры спины идущей впереди переводчицы Митико Канда. Воздух, настоянный какими-то растениями, густой и пряный, обволакивал лицо, слабым ветерком поглаживал волосы. И тишина, деревенская, пронзительная.
Митико уходила вперед. Потом останавливалась и, посмеиваясь, поджидала.
— Она тут ориентируется по запаху, — ворчал Олсуфьев. — Лично я, кроме твоей белой рубашки, ничего не вижу. Представить только себе, что мы в Токио, рассказать — не поверят. И это после Гинзы.
Митико уловила знакомые названия и затараторила.
— Нет. Не Гинза. Это Сугинами-ку. Тут живут студенты, учителя.
— Понятно, — отозвался Олсуфьев. — Те, кто сеет разум и свет.
Митико не поняла иронии Олсуфьева.
Центр пересечения улиц обозначался фонариком, торчащим прямо из асфальта тревожным красным грибком. Как ни странно, именно в контрасте между бликом фонарика и темнотой Глеб стал яснее различать контуры небольших коттеджей, что выглядывали из кроны деревьев. Тротуаров не было, и сиротливые автомобили прижимались прямо к каменным оградам.
Митико толкнула калитку, и они прошли тесным коридорчиком к дверному проему, мимо окон, забранных полупрозрачной бумагой.
Глеб и Олсуфьев скинули туфли и надели деревянные сандалии.
Хозяин дома — отец Митико, длинный худой японец в сером кимоно, почтительно поклонился гостям и вежливо пропустил их вперед, в маленькую гостиную. На низком столике рядом с подсвечником лежала толстая книга. Стены гостиной почти полностью были заставлены книжными полками, оставляя свободным угол, в нише которого размещался миниатюрный гонг подле бронзового Будды, что тускнел зеленоватой патиной.
— Очень, очень я рад гостям, — произнес Сюити Канда по-русски, что было приятной неожиданностью. — Наша семья все немного говорят на русски. Я был в плену, во Владивостоке. — И добавил, улыбаясь: — Такие пироги, елки-палки!
Они прошли в другое помещение. Вдоль стены, рядом с газовой плитой, на веревках висела кухонная утварь. Низкий столик был заставлен всевозможными яствами.
Глеб и Олсуфьев смущенно улыбались. Улыбался я Сюити-сан, улыбалась и его жена — женщина, которой одновременно можно было дать и шестьдесят лет, и двадцать. Она повела руками, приглашая гостей сесть на жесткие продавленные подушки.
За несколько дней пребывания в Японии Глеб еще не успел разобраться в назначении многочисленных тарелочек, которые подавались к столу. Поэтому старался обходиться одной, так было надежней. Да и на палочки он поглядывал без особого воодушевления…
— Митико сказала, что вам хочется попробовать настоящей японской пищи. Кушайте, пожалуйста, — ободри и хозяин, извлекая из шкафа трехлитровую бутыль.
Глеб уже знал, что в такой посудине японцы держат рисовую водку, терпкую и невкусную.
Хозяин сдвинул металлическую прищепку, вытащил пробку и принялся разливать сакэ по стаканам.
— О, русскую водку я первый раз попробовал в плену. А еще мы пили… э… чифир. Пачка чая на стакан воды.
— Вы неплохо жили в плену. — Олсуфьев дружески кивнул хозяину. — В те годы не каждый мог себе позволить пачку чая на стакан боды.
— Да. Запутанное было время, — согласился хозяин и что-то быстро проговорил по-японски.
Женщины принялись наполнять тарелки гостей едой. Поначалу они обложили края тарелки сушеными темно-зелеными водорослями. Кусочки белой рыбы чередовались с золотисто-розовой.
Митико придвинула блюдце со светлым соусом, палочкой поддела рыбу, обмакнула в соус. Глеб смело последовал ее примеру. Язык брезгливо спрятался от сырого болотного духа. «Как они могут есть подобную дрянь?!» Он искоса взглянул на Олсуфьева. Тот, хитрец, прикрыл глаза, словно наслаждался едой.
— Европейцы не сразу привыкают к нашей кухне. Но когда привыкнут… — И хозяин громко рассмеялся. — Японцы едят рыбу полусырой. Не успевают ее как следует прожарить: то наводнения, то землетрясения.
— Наоборот. Известно, что именно японцы склонны к неторопливому размышлению, — подхватил Олсуфьев. — Я даже видел книгу, в которой среди текста встречаются чистые страницы. Специально для размышлений.
— Это уловка. Писатели делают вид, что доверяют читателям, что не хотят навязывать до конца свои мысли. Читателям приятно. Люди истосковались по доверию. — Хозяин лукаво прищурился. — Делать приятное выгоднее, чем делать зло…
Глеб не вникал в беседу. В его сознании все перемешалось пестрым клубком. Фразы, запахи, уличная толпа на Гинзе, деревенская тишина Сугинамику. Временами эти картинки куда-то проваливались, и память упрямо возвращалась к Менделеевской улице… Если бы он тогда не удрал, если бы остановил мотоцикл! Что же ему помешало? Страх? Нет, он точно знал, что страха не было. Стыд! Стыд парализовал его волю. А что такое стыд? Признание собственного бессилия?
Глеб уловил смысл разговора, который вели между собой Олсуфьев и хозяин дома. Как возник этот разговор, Глеб не понял. Видимо, все началось с американской сигареты, которую хозяин предложил гостю. Длинная, с золотистым ободком, она приятно курилась ароматным и легким дымком, наращивая стойкий столбик пепла.
— Я потерял в Хиросиме двух братьев, — мягко улыбался Сюити-сан.
Японцы самую большую беду вспоминают с улыбкой, дабы не огорчить своим настроением собеседника. Олсуфьев улыбнулся, точно перенимая эстафету.
— Да. Это большое горе для многих японцев.
— Для многих японцев, — подхватил хозяин и добавил: — Но не для Японии… Для Японии Хиросима обернулась неожиданной стороной. Взрыв подхлестнул Японию. Зло Хиросимы обернулось техническим прогрессом. Бомба — серьезный стимул. — Сюити-сан развел руками и улыбнулся. — Без жертв не бывает войн, если человечество настолько безрассудно, что допускает войны. Исправить человечество, видимо, нельзя. А если так, то разумней извлечь урок из опыта Хиросимы. Прочистить мозги, возбудить здоровые инстинкты…
