Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье
В особняке заживет Петюня, устроит там кабинет солидный, чтоб панельки дубовые, на полу ковер пурпурный. Гардины тож пурпурные. А мебель – с резьбою… И будет Петюня в кабинете том сидеть и думать о вещах важных. Выходить станет к обеду… ну, или кофею попить. Кофий Петюня страсть до чего любил и порой баловал себя им из революционной кассы.
Чай, не обеднеют.
– Что-то случилось? – дрогнувшим голосом спросила Надежда, когда они вышли из дома. И страх ее, не за себя, но за Петюню, заставил его усмехнуться.
Девка-то в самом соку.
И что с того, что некрасива? Подумаешь… Главное, что любит Петюню, сама того не осознавая. А красота… Красоту он купит, ежели вдруг захочется.
Опосля.
– Ничего, – Петюня улыбнулся. Он знал, что от улыбки его бабские сердца таяли, будто весенний лед. – Просто захотелось прогуляться… Весна небось… Мне нравится весна в этом городе… Есть в ней что-то особенное…
Тут Петюня несколько слукавил, поелику весны петербуржские отличались сыростью, туманами и вечными дождями. А от туманов и дождей у Петюни начинало в носу свербеть и насморк приключался.
– Когда я впервые оказался в этом городе, был поражен его красотой. – Петюня отставил локоток, и Наденька осторожно, точно не могла поверить, что происходит это с ней, за локоток этот ухватилась. Шли медленно, гуляючи. – И первое время я будто ослеп, не способный видеть ничего, помимо великолепия…
– Да? – Наденька хотела сказать что-нибудь, желательно умное, соответствующее моменту, но в голову лезли всякие глупости и банальности.
А банальности все испортят.
– Увы, мое очарование длилось недолго… Вскоре я увидел, что этот город двулик. И обратной стороной роскоши является нищета… Вы читали Достоевского?
– Да, – недрогнувшим голосом солгала Наденька.
Она пыталась, но Достоевский был столь эмоционален, сколь и многословен, и в этом многословии она запуталась. Однако тут же Наденька дала себе зарок немедля исправиться. Ежели Петюня счел Достоевского личностью важной, достойной прочтения, то и она сумеет себя переломить.
– Правда, у него чудеснейшим образом описаны все те муки, каковые претерпевает обыкновенный человек? Низкого рождения, такой, которому не выпало в жизни удачи появиться на свет в семействе состоятельном…
– Д-да, – пробормотала Наденька, взгляд отводя. Ей вдруг стало стыдно за папеньку, который нажил миллионы, пусть и собственным трудом, но по всему выходило, что труд этот – далеко не его собственный, а очень даже общественный. И наживался он на крови и поте обыкновенных людей.
А она, Наденька, деньги эти тратила на всякие вот глупости.
Петюня поморщился, прокляв себя за глупость. О другом беседовать надо, о высоком и нежном, но с этою замкнутою девицей разговор не клеился.
– Но порой мне кажется, Достоевский несколько преувеличивает. Взять хотя бы образ Сонечки Мармеладовой… Она поступает прекрасно, жертвуя собой ради семьи, но семья ее принимает жертву как должное, что неправильно.
– Конечно, – в очередной раз согласилась Наденька.
– Мы не имеем выбора в том, что касается нашего рождения. И в том мне видится высшая справедливость, поелику любой человек хоть высокого, хоть низкого звания, но главное, чтобы жизненный свой путь он прошел достойно… А вы как думаете?
Наденька думала, что если откроет рот и ляпнет какую-нибудь глупость, то Петюня в ней разочаруется. И без того не ясно, что же он нашел в Наденьке.
– Простите, – вдруг смутился Петюня. – Наверное, я говорю что-то не то…
– Почему?
– Потому что вы, милая Надежда, все молчите…
– Я… – Она почувствовала, как заливается краской, – я просто не знаю, что еще сказать… Вы так хорошо… полно… выражаете мысли, что я…
Окончательно сбившись, она стыдливо замолчала.
– Вы очень стеснительны, – Петюня взял ее за руку. – Но, быть может, тогда мы оставим эти разговоры? И побеседуем о чем-нибудь ином…
– О чем?
– А о чем принято беседовать с девушками на прогулках? – Он улыбнулся широко и радостно, и Наденька окончательно растерялась.
– Вы мне очень давно симпатичны, – сказал Петюня, руку поглаживая. – Но я не был уверен, что имею хоть какое-то право сию симпатию выражать…
И сердце обмерло. Он и Наденька? Ему она симпатична? Она некрасива, собой нехороша, с норовом упрямым, лишенным всякой мягкости, которой полагается быть в девичьем характере. Она только и умеет, что перечить, спорить, а тут вдруг…
– Что ж, – Петюне хотелось встряхнуть эту клушу, которая только и могла, что смотреть на него влюбленными глазами да дышать шумно. – Я понимаю, что это для вас несколько неожиданно… И вы, верно, не думали ни о чем таком…
Взгляд отвела, и значит, думала.
Конечно, думала. Что, Петюня баб не знает? Одинаковы, что в словах, что в мыслях… И эта-то, не старая еще дева, но почти ничем от прочих не отличается.
– И своими откровениями я вас несколько… смутил?
Наденька кивнула и щеки потрогала. Горят. И сама она вот-вот вспыхнет.
– Я прекрасно понимаю, что мы с вами из разных миров вышли… Что вы – дочь уважаемого человека, ваш батюшка дал вам превосходное воспитание… Ваши симпатии к делу революционному ничего-то не меняют, ибо теория – одно, а практика – совсем иное… – Петюня не отказал себе в удовольствии кольнуть строптивую девицу, которая, пусть и влюбленная, не спешила в этой влюбленности покаяться. – И привыкли вы к ухажерам иного звания, которым бедный студиозус – не чета…
– Что вы такое говорите! – сдавленно воскликнула Наденька.
И пальцы дрожат. И кажется, вся она дрожит, того и гляди сомлеет от волнения.
– Правду, Наденька, уж позвольте мне вас именовать именно так… На правах старого товарища, у которого нет ни малейшего шанса стать кем-то большим…
– Вы… вы ошибаетесь, – выдавила она с немалым трудом. – Я… у меня нет ухажеров…
– Помилуйте, почему?
А и вправду, почему? Не так уж Наденька и страшна, чтобы не нашлось иного охотника за приданым.
– Потому что я некрасива, – со спокойным достоинством ответила она.
– Кто вам сказал этакую чушь?!
– Зеркала.
– Не верьте зеркалам. Они врут.
– А кому верить? – наконец-то слабая улыбка. И пунцовый румянец сходит со щек.
– Мне верьте. Разве ж я вас обманывал?
– Никогда, – согласилась Наденька, вновь опираясь на Петюнину руку. Она надеялась, что это прикосновение, дозволенное правилами приличия, не выдаст того волнения, в котором Наденька пребывала. Она ему симпатична?
И он ревнует… Наверное, ревнует, ведь недаром же спрашивал об ухажерах… И злится… Узнав, что не было никого, спешит ее утешить… Быть может, все у Наденьки и сложится?
– А потому поверьте мне снова. Вы прекрасны, как только может быть прекрасна женщина… – Петюня шел медленно, исподволь вглядываясь в лицо той, которую уже почитал собственной невестой. – Вы смотритесь в зеркала, но что они видят? Лицо? И только? Пусть для кого-то и этого будет довольно, но… Я-то знаю вас, Наденька. Льщу себя надеждой, что знаю истинную вас, какая добра и милосердна, сердечна…
– Вы меня перехваливаете.
– Разве ж возможно такое? Нет, Наденька, истинная красота женщины – в ее душе, а прочие, кто смотрят на смазливое лицо, ошибаются. И многие понимают, что совершили ошибку, да только поздно… Красота со временем поблекнет, а вот душа способна стать лишь прекрасней…
Слушает.
С приоткрытым ртом, с горящими глазами, и ныне, влюбленная, она почти красива…
…В квартирку Петюня вернулся один и, застав Машку, которая развалилась на кровати, что характерно, развалилась нагишом, нисколько не удивился.
– Ну что, – поинтересовалась Машка, переворачиваясь на спину, – завалил купчиху?
– Фи, какие нехорошие слова…
Машка лишь заржала. Вот смех у нее точно конский, громкий, с подвизгиваниями, и сколько раз было говорено, что приличные девицы так не гогочут. Но Машке плевать.
– Не завалил, – сделала она собственный вывод. – И правильно. Не надо спешить.
– Не буду, – Петюня присел на кровать и провел рукой по белому Машкиному животу. – А ты чего?
– А я так…
Взгляд хмельной, лядащий… или не хмельной?
