Антон Леонтьев - Профессия – первая леди
Не ослышалась ли я? Сын президента причастен к… убийству? В голове закрутились обрывочные сведения об отпрысках четы Бунич. Сын и дочь, двойняшки. Родились в Восточной Германии в начале восьмидесятых, когда Гремислав Гремиславович служил в герцословацкой резидентуре на территории вассальной ГДР. Девочку зовут Ольга, молодого человека – Сергий. Дочь на публике не появляется, ее фото в газетах – пяти-семилетней давности, когда она была еще подростком. По слухам, учится за границей, в одном из частных швейцарских вузов: Буничи прививали детям немецкий едва ли не с самого рождения. А вот Сережа… В отличие от сестры он остановил свой выбор на знаменитом столичном вузе, где изучает экономику. Не чурается журналистов, наоборот, охотно позволяет себя фотографировать в компании «брильянтовой молодежи», числится заводилой и сорвиголовой. Наверняка является для отца с матерью постоянной головной болью.
Ну точно! Не так давно в одной из газетенок появилась фотография Сергия Бунича в обнимку с Драгой Ковтун. Еще судачили, уж не к свадьбе ли идет дело: вот была бы сенсация, президентский сынок женится на дочурке самой яростной критикессы режима президента Бунича.
– Вот это да! – произнесла я. – И об этом, конечно же, никто не знает?
– Только кое-кто, – заверил меня Сувор. – Сами Буничи, мой Огнедар, я. Теперь и вы.
Я поскребла в затылке и спросила напрямик:
– Браниполк Иннокентьевич, какой у вас резон рассказывать мне сверхсекретную информацию?
– Ух! – Сувор сверкнул глазами. – В корень зрите, уважаемая Серафима Ильинична. Рассказываю, так как не понимаю, к чему такая таинственность. Точнее, отлично понимаю, но не одобряю. Мой Огнедарик, скажем честно, обязан креслом директора КГБ в первую очередь своей преданности и лояльности к президенту. Но мне, отцу, неприятно наблюдать, как его преданность и лояльность беззастенчиво используются. Если президентский сынок нашкодил и имеет отношение к смерти Драги Ковтун, то он, как и обычный гражданин, должен понести наказание. А от Огнедара требуют, чтобы все было с точностью до наоборот: никто и ни под каким соусом не должен знать правду!
Вот оно что! Дядя Браня, старый, тертый калач, прошедший огонь, воду и медные трубы, заботится о своем сыночке – директоре КГБ. Как трогательно! А этот сыночек прикладывает все усилия, чтобы замять страшенный скандал вокруг президентской семьи. Причем уже второй за последние дни – сначала труп Татианы Шепель в моем колодце, по совместительству старшей сестренки Надежды Бунич, затем прирезанная экарестская Мессалина.
– Причем заметьте, – продолжил генерал, – сейчас свершилось и второе убийство – адвокат Симонян, один из самых известных законников в стране. Его отправили на тот свет вашим же ножом, и тело нашли перед картиной Стефана д’Орнэ. Драгостея Ковтун была копией портрета Мессалины, а Лев Симонян – копия портрета Талейрана! К чему бы это?
– К чему? – озадачилась я. – Вы утверждаете, что эти убийства связаны? Снова замечу, что убийца опять проявил кровавый сарказм – этот самый Шарль-Морис Талейран отличался неискоренимым мздоимством, брал взятки при всех режимах, всегда служил тому, кто находится у власти в данный момент, а затем с такой же резвостью предавал бывшего властелина, перебегая на сторону победителя. В конце жизни он накопил колоссальное состояние и хвастался тем, что в течение своей многолетней карьеры принес почти четыре десятка взаимоисключающих и противоречащих клятв. Покойный Лев, пусть земля будет ему пухом, был Талейрану под стать. За деньги был готов продать душу дьяволу. Но как юрист не знал себе равных!
– Серафима Ильинична, – сказал Сувор, – я подозреваю, что мой сын стал частью хорошо организованной интриги, поэтому прошу вашей помощи…
Монолог дяди Брани был прерван душераздирающим воплем, который шел из столовой. Мы в спешке бросились туда и лицезрели ужасную картину: именинник, Гамаюн Подтягич, лежал лицом в миске с крабовым салатом. Рая Блаватская пыталась реанимировать старче своим тарзаньим криком.
– Рая, замолкни, – распорядилась я. – Не нужно изображать из себя карету «Скорой помощи». Живее вызывайте подмогу!
– Он умер! – причитала Блаватская. – Боже, Фима, только что разговаривал со мной, а потом – шманц, бамс, трямс – отключился и упал лицом в салат.
Ирик Тхарцишвили извлек голову бедняги Подтягича из миски, лицо старца посинело.
– Необходимо сделать ему искусственное дыхание, – сказал Ирик и повернулся ко мне: – Фима!
– Что – Фима? – я с определенной долей отвращения посмотрела на физиономию Подтягича. – Я на медсестру не училась, в бассейн уже сорок лет не ходила, так что ничем помочь не могу!
Одна мысль о том, что мне придется прижаться к фиолетовым губам Гамаюна, вызвала у меня приступ тошноты. Злобный голосок попискивал:
– Отписал свое, старик. И отпил! Ничего не поделаешь, suum cuique![4]
Браниполк Иннокентьевич взял инициативу на себя, принялся делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. «Скорая» приехала на удивление быстро, врачи констатировали инфаркт.
– Сколько он выпил? – поинтересовался один из медиков, окидывая взглядом застольное многобутылие. Рая принялась методично перечислять.
Подтягича уложили на носилки и запихнули в «Скорую». Ему надлежало пролежать в больнице до полного выздоровления. Ну, или до кончины…
– Прогнозов делать не могу, – заявил врач. Браниполк Иннокентьевич изъявил желание проводить Подтягича до больницы, «Скорая» отбыла.
Гости стали моментально расходиться. Рая, завернув остатки пирога, заспешила к себе, Ирик ретировался, заявив, что ему завтра лететь в Нью-Йорк, даже племянница Гамаюна охала и причитала, жалуясь на то, что не сможет навещать дядю в больнице.
В итоге произошло то, чего я так опасалась. Мне доверили ключ от особняка Подтягича и велели поливать цветы.
– Посуду мыть не буду, – сразу поставила я условие.
Я осталась одна в логове Подтягича. У меня проснулась запоздалая к нему жалость. В былые времена его бы отвезли в цековскую больницу, где великого писателя обслуживал бы лично министр здравоохранения. Теперь же доставят туда, где найдется место. И за лекарства придется платить из собственного кармана. Никто не навестит Гамаюна, не будет толпы почитателей его таланта, телеграмм от членов правительства и роскошных букетов.
Вздохнув, я решила, что загляну к Подтягичу. Не бросать же его на произвол судьбы! Но посуду мыть действительно не буду!
Я осталась в особняке в полном одиночестве. Внезапно на меня накатило страстное желание узнать, как живет Гамаюн. Я прошла в его кабинет – обстановка была такой же, что и много лет назад, когда я плакала у него на диване, выслушивая его разгромную речь по поводу своего рассказа.
В шкафах собрания сочинений самого Подтягича (пятьдесят два пухлых тома, надо же столько накатать!), Маркс, Энгельс, Ленин. Я порылась в письменном столе. Гамаюн говорит, что работает уже пять лет над новым гениальным романом, причем с небывалым вдохновением, и вот-вот его закончит, но в папке с надписью «Домны революции – 6» находилось с десяток листов, испещренных закорючками Подтягича. Если это все, что он написал за пять лет, то я ему сочувствую! Кризис жанра-с…
Скорее всего, вдохновение навсегда покинуло старче. Вот он и рассказывает басни о своем практически завершенном шедевре. Просмотрела его сберкнижки, пенсия Подтягича будь здоров. Да и на счетах в нескольких коммерческих банках лежит солидная сумма в долларах и евро. А еще говорил, что не доверяет буржуям!
Я прошерстила весь особняк. Под конец заглянула на мансарду, где громоздилась поломанная мебель, накрытая пыльными чехлами, черно-белый телевизор и банки с закрутками, выстроившиеся вдоль стены.
Закрыв за собой дверь, я подошла к лестнице. Но непонятное чувство заставило меня снова вернуться в мансарду. Что же привлекло мое внимание? Латунная вешалка (такие стояли когда-то в прихожей кабинета Подтягича в здании Союза писателей), похожая на подгнившую с одного боку тыкву старинная хрустальная люстра, драная надувная лодка, полосатые матрасы…
Я медленно осматривала предмет за предметом. Что-то заставило меня вернуться сюда, но предательская мысль ускользала.
Банки с домашними заготовками. Подтягич гордится тем, что маринует лучше всех в Перелыгине помидоры и варит самое вкусное малиновое варенье. Рая Блаватская постоянно спорит с ним, заявляя, что никто не может соревноваться с ней в заготовках на зиму.
Бесчисленные банки напомнили экспозицию кунсткамеры, только вместо гидроцефальных зародышей и двухголовых поросят они были заполнены темными овощами и пурпурным варевом.
Склонившись над банками, я присмотрелась. Хозяйственный Подтягич выставил закрутки не на деревянный пол, а постелил предварительно клеенку. Я составила с нее несколько банок. Кленка забавная, явно старая: на желто-сером фоне, некогда, скорее всего, белом, раскиданы герои детских мультфильмов – Незнайка, Винни-Пух, Буратино, Конек-Горбунек. Наверняка из стратегических запасов покойной супруги Подтягича.
