Леонид Матюхин - Дансон с нечистым, или Дьявольское рондо
— Не горячись, Серафим, — постучал по столу рукой лейтенант. — Не горячись. Отведи-ка его пока лучше в «четвертую». Пусть он там немного покумекает. Может, и поумнеет. А мы с ним попозже поговорим.
Серафим! Я внимательно посмотрел па старшину: круглое добродушное лицо, светлые до прозрачности глаза, крупный рот с мясистыми губами. Неужели это он??! Неужели это наш Серафим? Как его — Серафим Михалыч? Истопник из котельной нашего института, к которому мы сбегали с лекций в подвал в начале шестидесятых, дабы раздавить бутылочку и пообщаться в непринуждённой обстановке? Серафим трезвый, помолодевший и почти что опрятный. Нет, это просто невероятно!
— Ваше отчество — Михайлович? — не выдержал я.
— Михалыч, Михалыч, — подтвердил старшина и тут же скомандовал: Давай, гнида, двигай вперёд.
— Да как…
— Пшёл, тебе говорят, падла! — не дал мне возмутиться старшина и больно ткнул меж лопаток дулом своего пистолета. — И не разевай свою поганую варежку, когда тебя не просят.
Мы направились б коридор, откуда меня запихнули в одну из тёмных комнатушек. Тут до меня дошло, что изначально ряд расположенных вдоль коридора клетушек скорее всего предназначался отнюдь не хранения сельхозпродуктов.
И присел на корточки тут же у двери. Прислушался. За стенкой кто-то стонал. Стопы перемежались хриплым с надрывом дыханием.
— Равшан! — негромко позвал я.
Ответом были молчание. Стоны па некоторое время прекратились, а затем возобновились и новой силой.
«Что за чёрт! — думалось мне, — неужели я тронулся? Ну не могу же я в самом деле оказаться в сорок третьем! А может, эти люди действительно не знают об окончании войны? Может быть, не имея радиоприёмника, они до сих пор скрываются в лесах и ведут войну? Партизанскую войну против всего мира? Да нет, это невозможно. Полностью исключается. Во-первых, против этого свидетельствует пусть несвежая, но всё же и необтрёпанная форма. Во-вторых, сколько же лет было в сорок третьем старшине, если сейчас ему не более тридцати? И, в-третьих, почему это все они утверждают, что сейчас идёт сорок третий? Так что, здесь явно что-то не то. А вдруг это КГБ проводит здесь какие-то свои игры, и мы случайно оказались в сфере их интересов? Тоже едва ли… К тому же этот старшина… Как же он похож на нашего истопника, этот Серафим!»
Скорее всего, ошибки не было. То же бабское лицо. Тот же простодушный взгляд, как нельзя более соответствующие имени. То же деланное равнодушие. Но я-то прекрасно помнил, как, немного выпив, истопник Михалыч быстро пьянел и не без удовольствия предавался воспоминаниям и философствованию. И воспоминания эти, особенно сейчас, в теперешнем моем положении, вызывали далеко не радужные мысли о ближайшем будущем…
* * *Особенно не любил Серафим инородцев и интеллигентов. А само существование инородца-интеллигента он воспринимал как личное оскорбление.
Однажды, изрядно захмелев от поднесённой выпивки, он поделился своим отношением к интеллигентам:
— Все беды от них, вся зараза. Ведь они, сукины дети, даже в глаза никогда прямо не глядят! Ты его штыком — в брюхо, в брюхо… А он, гад, ажно шипит, что твой карась на сковородке. А в глаза всё одно не глядит, пёс поганый! Во, до чего упорный. Много мы их там, в подвалах, порешили… Только все они евреи. Через них и живём так, не по-людски. Довели матушку-Русь неизвестно до чего. Народ растлили. Порядок разрушили. Взяли власть в свои руки после смерти отца родного, Иосифа Виссарионыча. Христопродавцы хреновы! Иуды! И вы — туда же. Стакан поднесли, так и думаете, что я не вижу, кто вы такие. Учё-о-ные! Куда там. Все евреи. Только скрытые. Но я вас всех насквозь вижу. Всё ваше нутро поганое. И до сведения довожу… Так что, кто надо, тоже о вас всё знает.
В другой раз он поделился воспоминаниями о том, как где-то на хуторе в нашем тылу случайно наткнулись он и несколько солдат на двух немцев, которые прятались у хозяев — матери с дочерью. Не исключается, те их и не прятали, а просто терпели присутствие офицера и солдата из страха. «Баб мы потом расстреляли, — рассказывал он, — А вот хфрицам не удалось отделаться так легко». После чего расстреляли женщин, что им пришлось перенести — мы могли только догадываться. А вот судьбу немцев он описал нам с видимым удовольствием, явно смакуя приятные ему воспоминания. И обычно невыразительный, если не сказать туповато-бесцветный, взгляд его во время пересказа подобных эпизодов темнел и становился просто страшным. В нем было столько лютой ненависти и нескрываемого садистского удовольствия от всплывавших в его памяти картин, что нам становилось просто не по себе. Во взгляде его была смерть, и выдержать такой взгляд было действительно непросто. Глядя на тебя, он видел, к а к будет тебя убивать и не скрывал рождающихся в его сознании картин. А ты понимал, что тебя мысленно изощренно убивают.
Ну, так немцы… Серафим приказал сопровождавшим его солдатам раздеть немцев и голыми вытолкать их на мороз в метель. Минут через пять — ввести их назад в жарко натопленную избу. «Довольные такие вошли, благодарные. „Данке, — говорят, — данке“. К печке бочком подвигаются. Греются. А я их через пяток минут приказал из ведра водой холодной облить и обратно на мороз вытолкать. А потом — опять ввести в избу». Вскоре кожа у немцев начала лопаться, и из неё стала сочиться кровь. Особенно мучительным, по словам Серафима, было для них пребывание после мороза в жарко натопленной комнате. В конце концов вышедшие за ними из избы солдаты на смогли их отыскать. «Сгинули, сволочи, в метели. Поняли, гады, что им лучше замёрзнуть».
Подобных рассказов в его арсенале было множество. И сыпались они из него, как из рога изобилия. Вот только выпить ему нужно было предварительно. А так как мы были не единственными, кто навещал его в котельной, то Серафим практически не просыхал. И, думается мне, едва ли при таком образе жизни удалось ему дотянуть до семидесятых… Так неужели мятущаяся душа его вернулась в столь дорогие его сердцу сороковые? Хотя нет, почему душа? Ведь он был вполне материален. По крайней мере его оплеуха, равно как и толчки в спину не оставляли сомнений в этой материальности. И все-таки — это был он. У старшины, как и у нашего истопника, отсутствовала мочка правого уха.
Согласитесь, воспоминания о рассказах Серафима оптимизма мне прибавить не могли. К тому же непрекращающиеся стоны не давали сосредоточиться и действовали на меня достаточно угнетающе.
* * *В коридоре послышались шаги. Идущий остановился у соседней двери. Некоторое время постоял молча. Затем раздался звук отодвигаемой щеколды и скрип давно не смазывавшихся петель. Стоны прекратились. Казалось, что мой сосед пытается затаиться в своей камере, стать маленьким и незаметным. Я представлял его, лежащего на пыльном цементном полу, затаив дыхание и ожидающего чего-то страшного. Вдруг — преисполненный животного страха крик: «Не-е-т!» — и снова тишина, временами прерываемая какими-то чавкающими звуками, подобными тем, что можно услышать, когда деревенский мальчишка с удовольствием ест большую сочную грушу. Буквально через полминуты снова возобновились стоны, и послышались шаги. Снова звук щеколды. Несколько шагов по коридору, и вот уже этот некто стоял, прислушиваясь, у моей двери. Я поднялся и начал осторожно пятиться в дальний угол клетушки. Увы, буквально через пару метров спина моя упёрлась в стену. Меж тем в коридоре чиркнули спичкой. Ага, видно, зажгли лампу — под дверью засветилась светлая подоска. Звякнула щеколда и дверь открылась. Передо мной стоял солдат с костлявым, абсолютно высохшим лицом. Меня поразил его взгляд — он жадно, как голодный, смотрел мне куда-то в область правого уха и почему-то облизывался. На заросшем щетиной подбородке качалась тёмная капля. Некоторое время мы молча стояли друг перед другом.
— Выходи! — наконец скомандовал он глухим голосом, отступая в сторону.
Когда я проходил мимо него, меня обдало волной неприятного, прямо-таки трупного запаха. Внезапно меня охватил неимоверный ужас. И причиной его было не оружие в руках солдата, а нечто иное, абсолютно непонятное, недоступное разуму и воспринимаемое моим «я» лишь на уровне инстинктов. Неизвестно каким чувством я ощущал исходящую от солдата опасность. И пока мы шли по коридору, я всё время чувствовал его присутствие у себя за спиной и чего-то со страхом ждал…
Лейтенант продолжал сидеть за столом. Штатский прислонился к притолоке у входной двери. На ящике удобно разместился старшина. У его ног лежал мой рюкзак, в который он по одной запихивал валявшиеся перед ним на полу вещи.
— Так где же остальные? — лейтенант начал беседу с уже ставшего традиционным вопроса.
— Повторяю — нас было двое. Где мой спутник, Равшан, не знаю.
— А где парашюты? Тоже не знаешь? Или знаешь, но предпочитаешь потчевать нас сказками об окончании войны?.. Что молчишь? И дальше намерен притворяться сумасшедшим?
