Александр Холин - Лик Архистратига
— Дацан, — шерп указал против солнца, где громоздился обрывистый склон.
Алексей Николаевич снова приставил ладонь козырьком ко лбу, но опять ничего не увидел. Его в этот момент выручило крохотное облачко, закрывшее на несколько минут яркое светило.
Словно старинная крепость над кручей стала видна ламаистская обитель. Стена храма возвышалась над обрывом, будто его сплошное продолжение в небо. Но вдруг резко обрывалась и заканчивалась зубцами, совсем как какой-нибудь средневековый рыцарский замок. Впрочем, это только казалось. Откуда здесь, на Тибете, возникнуть рыцарскому замку?
Однако же, высоко в Пиренеях, на границе Испании с Францией, тоже был монастырь-замок альбигойцев Монсегюр, завоёванный потом рыцарями. Но там всё-таки дикая Европа, а не цивилизованный Тибет. Здесь свои законы, своя жизнь. Так что средневековой крепости взяться неоткуда. В облике дацана было действительно что-то величественное, необычное, мистическое. Или это только казалось?
— Завтра в час ю [22] нужно уходить, — сказал шерп, не отводя глаз. — Не вернёшься — уйду один.
— Ты предлагаешь мне провести день и ночь мне в этом поганом логове? — усмехнулся Алексей Николаевич. — Думаю, этого не потребуется. Я и до вечера управлюсь.
Китаец снова ехидно кивнул головой, но произнёс совершенно спокойно, даже равнодушно:
— Помни, до часа ю злой дух нас не тронет. Калипе. [23]
Он, не глядя больше на своего спутника, принялся рассёдлывать лошадей. Писатель закинул за спину довольно вместительный, но полупустой альпинистский рюкзак и, весело насвистывая, потопал вверх по тропинке, опираясь на корявую дорожную палку, вырезанную из крупного ствола тиса. Такой посох вполне мог бы смахнуть и за тисовую дубину, только не драться же белый отправился в дацан с ламой и оставшимися в живых монахами! Тем более путешественнику наверняка говорили, что лама мог любого человека в мгновение ока сделать либо могущественным и богатым, либо нищим и больным, поскольку владел силой, способной поставить на колени перед ним весь земной шар.
Почему же лама до сих пор этого не сделал? Наверно, просто не хотел. Да и зачем? Ведь в тёмном инфернальном мире совсем другие законы и тамошние жители, то есть насельники, не трогают живущих в этом мире лишь потому, что незачем, то есть нечего делить.
В свою очередь человек, скажем, всегда так же относился к муравьям. Ну, есть они, ну, ползают, ну, своё государство у них, ну, какой-то нечеловеческий разум есть у них. Что с того? Пусть живут себе, выстраивают муравейники, плодятся и завоёвывают мир, если сумеют. Но самое главное, пусть не стараются научить человека жить. Что же тогда там, в этом горном прибежище?
Глава 4
Утро как всегда в горах было глубоким и прозрачным, переливалось необъяснимой радостной лёгкостью и свежестью. Китаец, так и не ложившийся в эту ночь, неподвижно медитировал невдалеке от высокогорного лэма. Ещё вечером он прочитал ала-ль-мейит, [24] вокруг кистей рук, головы, груди покрутил горящую палочку и так с тех пор ни разу не пошевелился. Он совсем не жалел о минувшей ночи, не обращал внимания на наступивший такой же солнечный день, отличающийся от вчерашнего только временным колокольчиком, который должен прозвенеть в час ю.
Шерп знал, что оставаться в Гоингханге после заветного часа нельзя — злые духи отнимут душу, если посмел без спросу нарушить невидимую границу злобного царства. Но что в этом призрачном мире значит жизнь? След облаков на безоблачном небе? Тень ветерка на спокойной воде? Тёмные силы могут завладеть человеческой душой. Вот это было бы бедой не только для Ранг-ду, но и для всех его родственников. А чем они виноваты?
Глаза китайца были открыты, взгляд неподвижен, только чувствовалось, что ухо ловит любой лёгкий шорох юркнувшей в траве ящерки, звончатые переливы горного воздуха, трепет крыльев парящего далеко над ущельем грифона. Со стороны могло бы показаться, что он прислушивается ко всему, что происходит там, далеко, в сердце мёртвого храма, но за всю ночь только один раз донёсся оттуда звук рога и то какой-то неумелый, нерешительный, будто маленький пастушок пытается обучиться трубить в рог тайком от родителей. Звук трубы прозвучал под утро. Значит, именно в этот момент в храме что-то произошло. Только утренние сумерки давно превратились в переливающийся солнечными лучами безоблачный купол. До означенного часа оставалось совсем немного.
Вдруг китаец моргнул, взгляд его стал осмысленным, живым. Он встал и лёгким невесомым шагом заскользил по травянистому лугу к пасущимся тут же неподалеку лошадям. Осёдлывая их, он не переставал прислушиваться к дыханию гор, но никаких ожидаемых посторонних звуков не наблюдалось.
Шерп последний раз взглянул на крутой склон, который был увенчан проклятым Богом дацаном, словно короной на голове монарха. Проводник замер, остановив мгновенье, уронив голову на грудь, раскаиваясь, что отдал на съедение демонам ещё одну человеческую душу, как вдруг со стороны храма донёсся какой-то щекотливый посторонний звук. Ранг-ду вскинул голову, прищурив и без того неширокие глаза. Острый взгляд его высмотрел далеко на крутой тропинке человеческую фигурку.
Наверное, если бы сенпай не хотел так стать похожим на своего неповторимого сенсея, который порицал и ни в коей мере не допускал всякое внешнее проявление, каких бы то ни было чувств, то обе лошади обязательно услышали бы вздох облегчения, вылетевший из груди шерпа. Он действительно обрадовался, что всё получилось как нельзя лучше! Если белый возвращается и возвращается спокойно, значит, не зря он стремился в проклятый дацан. Может быть, он всё-таки недаром лин-пош — посланец Далай-ламы, иначе не вышагивал бы таким уверенным шагом.
Через четверть часа европеец уже подходил к ожидавшему его шерпу. Издали ещё, помахав рукой, он прибавил шагу и вскоре со счастливой улыбкой выполнившего свой долг человека уже снимал вещевой мешок, до отказа чем-то наполненный. Вероятно, в дацане монахи надавали ему монастырской рухляди на всю оставшуюся жизнь, и, может быть, из простого лин-поша белый дикарь скоро сам станет очередным Далай-ламой.
Китаец отмахнулся от скабрёзных размышлений, помог спутнику приладить к седлу вьючной лошади принесённый из дацана не слишком тяжёлый, но объёмный мешок. Вот только едва рюкзак европейца коснулся лошадиного крупа, животное рванулось, чуть не сбив грудью людей. Потом пыталось несколько раз встать на дыбы, подавая громкий протестующий голос. Лошадь явно не хотела тащить на себе принесённый из монастыря мешок с ламаистскими подарками.
Проводник повис на пятнистой шее монгольского мустанга и долго говорил лошади заветные слова, увещевая, успокаивая, упрашивая снова стать послушной. Наконец, ему всё же удалось договориться с лошадью, так как она утихомирилась, и беспокойно прядая ушами, роняя с губ клочья розовой нехорошей пены, переступая с ноги на ногу, разрешила перетянуть верёвками вьючную поклажу на спине.
За всё время возвращения ни шерп, ни европеец не сказали ни слова, хотя поздоровались, как положено у пхотов — показав друг другу языки. Обратная дорога воспринималась обоими путешественниками с явным облегчением сознания. Китайца радовало, что не пожертвовал человеком во славу тёмных сил, а европеец беспрестанно улыбался посетившей его удаче, которую не всегда удаётся поймать за хвост. Раздираемый психическим комплексом нетерпения и желанием хоть перед кем-то непременно похвастаться, он, не удержался и открыл рот, чтобы сообщить свежую сплетню:
— Я там видел такое! Такое!.. что ни тебе, Ранг-ду, ни твоему сенсею никогда даже во сне не приснится!
— Я знаю, — кивнул шерп.
— Да что ты можешь знать, — распирало европейца чувство собственной значимости и превосходства. — В моём рюкзаке величайшее произведение рук человеческих!
— Человеческих? — китаец внимательно посмотрел на спутника, но тот не пожелал больше ничего объяснять, вовремя спохватившись и прикусивши свой болтливый язык.
Поэтому весь дальнейший путь они снова молчали, но каждый о своём.
Проводник всё с той же невозмутимостью и спокойствием думал о смысле жизни, а европеец иногда мечтательно и величественно улыбался, как монарх, разрешающий поклоняться только себе-любимому и всенепременнейше всему народу в державе. Перед ним как живые возникали кадры из только что минувшего прошлого до мельчайших деталей, видимо, это путешествие для Алексея Николаевича действительно выглядело как фатальное предписание судьбы. Перед ним снова возникла картина вчерашнего путешествия. Память всегда возвращала его в прошлое, чтобы суметь проанализировать совершённые поступки и взглянуть на вчерашний день под другим ракурсом…
